Арестант - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 56

• Предыдущая
• 56/85
• Следующая

Эй, парень! Если ты только сегодня взял в руки шприц — выброси его немедленно! Сейчас же! Растопчи эту гадину и скажи себе: нет! А-а… ты хочешь только попробовать? Один разок? Ты точно знаешь, что ты не дурак? Ты не подсядешь? Конечно, так и будет… Делов-то — один укол. Или два. Ну — три… делов-то. Я ж не лох голимый! Тему просекаю… Я только еще один разочек вколюсь — кумар снять. Кумарит чего-то сегодня круто… Мне только снять кумар. А потом я — все. Я в завязке… Я не хочу больше! Господи, я НЕ ХОЧУ! И — НЕ МОГУ!… Толян, отпусти в долг одну дорогу. Одну дорожку, Толян… ломает меня, видишь? Трясет, суставы выворачивает… дай, пожалуйста, Толик. Хочешь, я на колени встану? Хочешь, я ботинки тебе целовать буду, Толик? ДА-А-А-Й! Я НЕ МОГУ!

…К восьмерке Чайковского подошел мужичок невзрачный. В лицо они друг друга не знали, но опознали безошибочно — нюх.

— Батонами не интересуетесь? — спросил на всякий случай старший поста, наклонившись к водительской дверце.

— Очень интересуюсь, — ответил Чайковский. — Садись в тачку.

— Ну что? — спросил он, когда разведчик уже сидел в машине.

В этот момент забубнила радиостанция в кармане разведчика:

— Грузчик — бригадиру.

— Я бригадир, — ответил старший поста. — Что у тебя, грузчик?

— Появился младший экспедитор, — ответила радиостанция. — Этот тяжелый. Понятно — тяжелый?

— Понял тебя, грузчик. Экспедитор — легкий, а младший — тяжелый.

— Точно… встретились. Встретились у второго подъезда магазина «Колбасы».

— Так… видишь их хорошо?

— Хорошо вижу… Есть! Экспедитор передал платежные документы… Младший вошел в подъезд.

— Отлично, — сказал старший поста наружки в рацию и подмигнул оперативникам. Чайковский в свою очередь подмигнул Блинову: есть поклевка! Сашка улыбнулся, двух передних зубов у него не было. Выбил их один вконец отмороженый молдаванин больше месяца назад, а вставить у Сашки не хватало ни времени, ни денег. У молдаванина — наоборот — времени было полно (в Крестах всегда времени полно), но и у него стоматологические проблемы решались туго. Перелом челюсти — неприятная штука.

— Грузчик — бригадиру: вышел… вышел младший экспедитор. Есть!

— Понял тебя, грузчик, — отозвался бригадир и повернулся к Чайковскому. — Ну, будете брать? Товар он уже получил.

— Будем, — ответил Чайковский довольным голосом. — А вы за хачиком посмотрите — еще может понадобиться.

— Удачи тебе, — сказал разведчик, вылезая из машины.

— И тебе…

Саня Блинов снова пересел вперед. Чайковский повернул ключ зажигания, движок тихонько запустился. Владимир Батонов стоял на тротуаре с вытянутой рукой.

— Ща, Вовец, будет тебе такси, — пробормотал себе под нос майор.

Он лихо подкатил к Батонову, остановился на противоположной стороне и, припустив стекло, развязно крикнул:

— Куды желаем, господин пассажир?

— На Васильевский надо, мастер, — крикнул в ответ экспедитор, он же груз легкий.

— Падай, — таким же веселым и разбитным голосом откликнулся Чайковский. «А поедем мы с тобой, братан недоделанный, в Смольнинское РУВД», — подумал он и, резко развернув восьмерку, остановился прямо напротив Батонова. Саня Блинов открыл дверь. Батон заколебался… Опер выбрался из салона.

— Садитесь, пожалуйста, назад, — вежливо сказал Саня. — А то мне выходить на Литейном.

Батон еще колебался — садиться ли ему вечером в машину с двумя мужиками, но Блинов его сомнения быстро разрешил: он коротко ударил искусствоведа в живот и ловко втолкнул охнувшего Вову в машину. Все для Батонова мгновенно и неожиданно переменилось — только что он стоял на улице, веселый и свободный, в предвкушении кайфа, приятного разговора и приятного секса в хорошей компании. И вообще — все в жизни было хорошо. Замечательно. Классно!… Он ведь молод, умен, красив… бабы от него тащатся… О, все классно! И вдруг — резкая боль и стремительное падение в темное нутро страшной машины. Он не мог даже вздохнуть — кулак старшего лейтенанта Блинова врезался в солнечное сплетение искусствоведа, как ядро. Из вытаращенных глаз катились слезы, вспыхивали какие-то яркие пятна. Чужие сильные руки бесцеремонно швырнули его в машину — как щенка, как мешок с картошкой. Он больно ударился обо что-то лбом, в желудке горел огненный шар, накатывала тошнота…

Он очухался только спустя секунд двадцать, когда машина уже неслась по улице. На руках у Вовы были наручники.

— Что… вы? — выговорил он. — Куда?

— В казенный дом, урод, — ответил страшный человек, который его ударил. И улыбнулся беззубым ртом.

— Вы… я… Я — журналист!

— О-о! Так это же в корне меняет дело, — воскликнул другой. Тот, который сидел за рулем. — Что же сразу-то не сказали?

— Да, вот именно, — подхватил беззубый. — Что ж вы сразу не сказали?

— Так вы же… сразу — кулаками.

— Как — кулаками? — удивился тот, что сидел за рулем. — Александр Николаевич, вы ударили господина журналиста кулаком?

— Ну что вы, Виктор Федорович? Я — кулаком? Господина журналиста? Никогда! Никогда, — горячо и патетически говорил Блинов, — я не позволю себе даже пальцем ударить журналиста! Бить журналиста? Как это низко, мерзко… Обидеть журналиста — все равно что обидеть ребенка. Верно я говорю?

Сашка обернулся к Батонову, и тот понял, что над ним просто издеваются. Он прикусил нижнюю губу. Боль понемногу отступала, зато наваливался страх. Подленький, гнусный страх…

— А вы… кто? — спросил Батон. Чего уж спрашивать? И так уже догадался. Но все-таки спросил.

— Мы из всемирной лиги защиты наркозависимых журналистов, — ответил Блинов торжественно.

— Ага, — подтвердил Чайковский. — При ООН. Неофициальное название — двенадцатый отдел уголовного розыска. Не слыхали?

Батонов покусывал нижнюю губу… Вот, значит, как! Влип! Два коробка с анашой во внутреннем кармане… Господи, что делать? Что теперь делать-то? Вот ведь ерунда-то какая…

— Может, договоримся? — сказал искусствовед неуверенно.

— Отчего ж не договориться? — ответил Чайковский. — Разумные взрослые люди всегда могут найти общий язык…

— А?… А вот и хорошо, — облегченно выдохнул Батон.

— Конечно, хорошо, — подхватил Блинов. — Мы за конструктивный диалог, построенный на идеях тоталитарного плюрализма и плюралистического тоталитаризма. Это у нас строго!

Батонов понял, что над ним снова издеваются и найти общий язык не получится. А два проклятых коробка так и лежали во внутреннем кармане пиджака. Никуда от этого не деться… Даже не сбросить — скованные наручниками руки не дают такой возможности. Дворники восьмерки шастали по лобовому стеклу: туда-сюда… туда-сюда… Беззубый опер что-то вещал про взаимопонимание, новое мышление и долгосрочное партнерство во имя мира и гуманизма… Батонов покусывал нижнюю губенку и тоскливо слушал весь этот бред. Значит, не возьмут, думал он отрешенно. Вспыхнувшая надежда таяла, на глазах превращаясь в лохмотья, в пыль, в прах…

— Сколько? — наконец спросил он. Беззубый опер прервал свой бесконечный и бессмысленный монолог и сказал:

— Только ради высоких гуманистических идеалов… только ради них, наш дорогой друг журналист. Всего один миллион.

Машина выкатилась на Мытнинскую. Батонов не верил своим ушам: значит, все-таки берут? И всего миллион? Господи, всего миллион? Да это… Вова радостно улыбнулся.

— Миллион баксов, урод, — грубо сказал Блинов. И добавил, усмехнувшись: — Хорош базарить, приехали.

Чайковский остановил машину возле здания Смольнинского РУВД. И как-то все сразу стало ясно Вове Батонову.

— Постойте, — заторопился он. — Постойте. Будьте вы людьми-то… давайте договоримся. Найдем нормальный вариант… А?

— Вылезай, гнилуха, — зло сказал Блинов и распахнул дверцу машины. — Вылезай, конечная…

— Ты не прав, Александр Николаевич, — весело произнес Чайковский, — конечная будет на зоне. А здесь так — пересадка.

Андрей Обнорский испытывал тягостное беспокойство. Впрочем, это слово никак не может передать, что он на самом деле испытывал. Он плохо спал, ворочался, то и дело покрываясь липкой испариной, и никак не мог провести четкую границу между сном и бодрствованием… Вставал и курил ночью, пил чай. На работу приходил невыспавшийся и разбитый. Иногда замечал сочувственные взгляды своих коллег. Впрочем, иногда замечал и злорадные… Что ж, не все в городской «молодежке» его любили. В редакции с момента появления Обнорского пошли гулять по кабинетам шепотки: комитетский. А как же: бывший офицер, служил за границей. Явно — комитетский мальчик. А уж в начале девяностых отношение к КГБ у демократической прессы известно какое было!

• Предыдущая
• 56/85
• Следующая