Любовь и честь - Уоллес Рэнделл - Страница 2

То, что я увидел, заставило меня не только онеметь. Я вообще не мог ни о чем думать. Лошади, а вернее их начисто обглоданные скелеты, все еще были в упряжи, которая, собственно, и держала их вместе. Я в тупом оцепенении смотрел на кровавый снег, истоптанный волчьими лапами, и ясно представлял, как и ямщик, и пассажиры пытались отбиваться, и как волки рвали их, замерзших и застывших от ужаса, прямо в санях. Сколько же было этих голодных волков, если они смогли на ходу остановить и так быстро обглодать до костей упряжку лошадей, не говоря уже о людях? Я вдруг перестал чувствовать холод и усталость, а ощущал только бесконечную пустоту русской зимней ночи.

Мы все молча смотрели на окровавленный снег, когда жуткий вой снова прорезал тишину ночи. В ту же секунду мы бросились к своим саням. Петр взмахнул кнутом, и лошади рванулись по заснеженной дороге.

Мы так и летели в ночи, и мне казалось, что никто не в силах догнать нас, но черные облака лениво обгоняли нас, словно сани стояли на месте, а вой позади неумолимо нарастал.

Мы с Горловым молча сидели, каждый в своем углу, и купец, поглядев на нас, обратился ко мне:

— В Санкт-Петербурге волки рыщут прямо по улицам.

— Двуногие? — поинтересовался я.

Купец секунду смотрел на меня, потом откинул голову и хрипло рассмеялся. Горлов по-прежнему глядел куда-то вперед, и мне показалось, что он старается не смотреть на Панкина, чтобы не выдать свой страх.

Вой приближался.

Мы все застыли, кроме Петра, который подался вперед, погоняя лошадей.

Рычание и вой уже доносились прямо из-за саней, почти сбоку.

Я взглянул на купца. Он сидел выпрямив спину и широко открытыми глазами тупо смотрел на дорогу позади нас.

Я снял шубу и, оказавшись в форме Шестой бригады прусской легкой кавалерии, вытащил из ножен саблю. Обычно лязг вынимаемой сабли успокаивал меня, напоминая, что у меня есть чем постоять за себя, но сейчас это не сработало. Горлов тоже завозился рядом со мной, перезаряжая пистолет.

Взглянув на Панкина, я быстро открыл свою сумку, стоявшую под сиденьем, и вытащил оттуда кинжал.

— Держи! — крикнул я, а когда он только тупо посмотрел на меня, повторил это слово на французском, но это тоже не помогло, и я готов был прибить его. Страх — это топливо боя, но паника — это яд. И, увидев побелевшее от ужаса лицо купца, я отвернулся, не желая смотреть на это удручающее зрелище.

Сани летели так быстро, что все звуки позади нас казались призрачными. Но, едва повернув голову, я увидел волка, стелящегося по снегу рядом с санями и подбирающегося к боку пристяжной. Крепко держась левой рукой, я перегнулся и рубанул его по голове. Обливаясь кровью, волк покатился по снегу, но его тут же накрыла волна догоняющей стаи.

Горлов повернулся и, прицелившись, выстрелил в скопище мохнатых спин и оскаленных клыков. Пуля оторвала лапу одному из волков, но он сначала даже не заметил этого и только через несколько секунд начал хромать и исчез среди стаи.

Я снова перегнулся через борт саней и стал рубить направо и налево…

Потом, когда я уже не мог дотянуться до волков, поскольку стая поотстала, я поднял окровавленный клинок в воздух и торжествующе потряс им. Однако, взглянув вперед, я несколько поостыл в своем торжестве. Мы немного оторвались от погони потому, что дорога шла под уклон, а теперь она начинала плавно подниматься. К тому же снег стал глубже, полозья уже не так легко скользили по нему, и наши лошади выбивались из сил. Эти храбрые животные сильно устали, а стая позади нас разразилась новым голодным воем.

Я слышал его, но смотрел только на наших лошадей. Кнут Петра щелкал, но не касался их спин, словно давая понять, что они честно делают свое дело, но сейчас от них требуется больше.

Я поднял голову к небу, — старая привычка, от которой, казалось, я давно избавился, и взглянул на мерцающие между туч звезды. И если бы не ледяной ветер, хлеставший в лицо, то можно было подумать, что мы застыли на месте. Гребень холма понемногу приближался, и наши лошади, невзирая на усталость, упорно неслись вперед и, наконец, добрались до вершины.

Перед нами открылась бесконечная белая равнина, поблескивавшая в равнодушном свете звезд.

Горлов встал рядом со мной. Не помню, смотрел ли я на него, но я вдруг ясно осознал — следующие несколько минут скачки по этой равнине определят, жить нам или умереть. Горлов, опытный воин, не раз смотревший в лицо смерти, тоже это понимал.

На волков я не оборачивался. Я их слышал, и они догоняли.

Горлов покосился на купца. Тот не пошевелился с того момента, как я предлагал ему кинжал, только по самые глаза закутался в шубу. Я уж было подумал, что он замерз насмерть, но под взглядом Горлова купец несколько раз моргнул.

Какой-то звук сорвался с его… нет-нет, даже не с губ, а откуда-то из груди, словно тяжкий стон, становившийся все громче и ужаснее, когда Горлов сгреб его. Купец не сопротивлялся, а только выл, когда Горлов поднял его и, словно мешок, выбросил из саней.

В неверном свете звезд было видно, как купец покатился по снегу, а стая набросилась на него, мгновенно превратившись в рычащий и воющий ком, из которого летели какие-то ошметки.

А мы неслись дальше, словно спасаясь от кошмарного сна.

Петр больше не щелкал кнутом. Он позволил лошадям нестись во весь опор по белой равнине, понимая, что если у них сейчас не откроется второе дыхание, то это конец.

Мы долго ехали по заснеженному тракту, пока не обогнули небольшую рощицу и, наконец, не подъехали к небольшой ложбине, где стояла деревянная лачуга, окруженная покосившимся забором. У двери мерцал фонарь, а сквозь слюдяные окошки изнутри пробивался свет. Сани перевалили через последний сугроб, и, процокав подковами по мостику через замерзшую реку, лошади остановились во дворе у фонаря.

Петр соскочил на снег и стал барабанить в дверь, пока она не отворилась и оттуда не появился толстый, невероятно волосатый человек, причем волосы росли у него на подбородке, торчали из носа и из ушей, но зато его череп был совершенно лыс. Смотритель кутался в одеяло. Он явно сладко почивал, уверенный, что тот, кто оказался в пути в такую ночь, уже мертв. Зевнув и показав при этом гнилые зубы, он повернулся и ушел обратно в дом, оставив дверь открытой.

Я соскользнул с саней и едва удержал равновесие на подкашивающихся ногах. Мне казалось, что меня сейчас вывернет наизнанку, хотя мой желудок был пуст. Зато Горлов, оглядев покосившийся забор, сладко потянулся, словно после сна, и сошел с саней.

Прежде чем Петр увел лошадей в стойло, я достал из-под сиденья саней свою сумку и повернулся к Горлову.

— У меня страшно замерзли ноги. Надеюсь, что я их не отморозил.

— Об этом будет известно завтра, — заверил он.

Меня все еще мутило, но я не удержался от насмешки:

— Ты поклялся доставить меня в Санкт-Петербург в целости и сохранности. Так что смотри: если я потеряю палец на ноге, то ты лишишься пальца на руке. А если я потеряю ногу, то можешь попрощаться с рукой.

Горлов достал из-под сиденья свою сумку и сумку купца и пожал плечами.

— А зачем вообще кавалеристу ноги?

Я придумывал достойный ответ, когда услышал голос Петра, и, хотя я не понимал его, что-то заставило меня обернуться. Петр разговаривал с одной из лошадей, о чем-то просил ее, почти умолял, звал, но она никак не реагировала на его слова. Потом ноги у нее подкосились, она рухнула на снег и околела.

Петр опустился на колени рядом с ней. Упряжь потащила вниз и стоявшего рядом с ней жеребца, и он яростно фыркал, пока я не подбежал и не разрезал постромки. После этого жеребец успокоился и дал отвести себя в стойло. Он был так явно рад оказаться подальше от мертвой кобылы, что будь у меня под рукой пистолет Горлова, я запросто мог бы его пристрелить. Грудь у жеребца была гладкая, а не израненная, как у кобылы, — это ведь она в основном тащила нас и спасла от смерти. А теперь мы тащили ее, обмотав ее ноги и шею веревками. Тащили тоже в стойло, чтобы не оставлять приманку для волков.