Новое платье Леони - Панколь Катрин - Страница 6

Как-то раз он заговорил об этом со Стеллой. В этот день он был очень горд собой, ему, как настоящему шеф-повару, удалось сварить ракушки именно до той степени, как надо. Они ужинали вдвоем, он положил вилку, проглотил несколько плотных комочков расплавленного сыра и выпалил:

– Нужно, чтобы ты мне рассказала.

– Что рассказала? – спросила Стелла, наливая себе стакан красного вина, чтобы запить весь этот сыр.

– Рассказала, что происходит. Потому что я знаю, но при этом не знаю, и это сводит меня с ума.

– Я тебя не понимаю, Том. Объясни. Ты как-то неясно выражаешься. Ты не слишком много натер грюйера в соус?

– Ну… я догадываюсь, что происходит какая-то неприятная штука, но не знаю какая, и это меня пугает. А вот если бы я знал, то подготовился бы.

– К чему бы ты подготовился?

– К беде. И когда она придет, мне не будет страшно.

Стелла провела ладонью по его волосам, повторяя, что он говорит как-то непонятно. Она положила ногу на ногу, потом вытянула ноги и уставилась на свои ботинки так, словно это было восьмое чудо света. Ему бы хотелось, чтобы она сменила наконец обувку, надо с ней об этом как-нибудь поговорить. Но не сейчас, сейчас не тот день.

Он ждал. Видимо, ей трудно говорить, раз она так тянет время. Потом она подняла голову и спросила его:

– Ты считаешь, что я тебе много лгу?

Он посмотрел ей прямо в глаза и сказал: «Да». Он мог сказать «нет», чтобы не обижать ее, чтобы сделать ей приятное, но это была бы ложь. И он опять оказался бы на том же месте, неуютном и непонятном месте, в болоте, где буксовал до сих пор. А вот сказав «да», он мог выбраться из болота и обозначить проблему: «Ты лжешь мне, я это чувствую и больше не могу это терпеть».

– Есть вещи, которые я не могу тебе сказать, – продолжала Стелла. – Ты еще слишком мал. Дети – это дети, а родители – взрослые. У каждого своя территория.

– Я прошу тебя не врать мне тогда, когда ты можешь этого не делать.

– И что тебе это даст?

И она обронила как бы между делом:

– Я не хочу, чтобы ты тоже страдал.

– Но так же еще хуже, Стелла. Я явственно чувствую: что-то не так, а почему, не знаю. И это постоянно грызет меня.

Она потянула за рукава свитера и завернулась в него, как в плед.

– В школе я вижу, что я не такой, как все. Почему мне нельзя говорить о папе? Почему он тайком приходит, чтобы повидаться с нами? Почему Рэй – мой дедушка, а я никогда с ним не вижусь? И еще такая вещь: почему все его боятся? Ты в первую очередь.

Она не сразу ответила. Должно быть, это было нелегкое решение.

– И чем тебе это поможет, если я скажу правду?

– Я пойму, что ты больше не считаешь меня младенцем. Для меня это важно.

Она улыбнулась сквозь слезы. Она не могла понять, откуда взялись эти слезы. Видимо, из старого слезохранилища, все эти невыплаканные слезы прошлого, которые она не успела пролить, или слезы любви, которую она несла в себе и которая переполняла ее.

– Я попробую, – вздохнула Стелла, – но я не обещаю, что так будет получаться все время.

Ему захотелось прижаться к ней, чтобы поблагодарить ее. Но он сдержался. Он хотел стать мужчиной. А мужчина не должен прижиматься к мамочке.

Тем не менее в тот вечер он победил. И все благодаря Джимми Гану. Это Джимми Ган научил его не говорить «да» направо и налево, чтобы сделать приятное. Маме, отцу, Жоржу, Сюзон.

И тогда, чтобы показать, что благодарен ей за искренность, он честно признался, что переборщил с тертым сыром в ракушках, что действительно эти толстые комки грюйера трудно прожевать.

Он зажег лампу у изголовья и лег между лампой и белой стеной. Этот маленький ночник Стелла купила в «Икее». Взяла сразу два. Один ему, один в его комнату у Жоржа и Сюзон, когда он приходит к ним спать, чтобы он чувствовал себя как дома. Стелла не забывает о таких вещах, его трогают такие маленькие знаки внимания с ее стороны. К тому же лампа и правда красивая, с круглым бирюзового цвета абажуром, на гибкой металлической подставке вроде шланга от душа. То есть ее можно вертеть во все стороны и направлять свет куда тебе угодно. С помощью этой лампочки он научился показывать китайский театр теней. Отец показал ему несколько фигур: собака, утка, верблюд, летучая мышь, улитка, птица. Он тренировался показывать их, и вот как-то вечером, встав, чтобы поднять карандаш, он прошел сквозь луч света и познакомился с Джимми.

Такой же мальчик, как он, только гораздо больше, он отражался на белой стене, как тень из китайского театра. С теми же непокорными вихрами на макушке и маленьким вздернутым носом.

– Эге-гей, – сказал он, – тебя как зовут?

Джимми назвал свое имя. Или, скорее, это Том подобрал ему имя. И поскольку мальчик на белой стене выглядел дерзким и непокорным, он объявил: «Ган[3]. Джимми Ган, который стреляет быстрее своей тени».

И они начали разговаривать.

Том, конечно, знал, что это он разговаривает сам с собой, но в какой-то момент об этом забыл, и Джимми Ган начал существовать на самом деле. После разговора с Джимми ему становилось легче. Он нашел друга. Лучшего друга. Он мог рассказать ему про отца, про его проходы взад-вперед через тоннель, про Медка, про карабин Жоржа, про Леони и про этого негодяя Рэя. Он рассказал Джимми, как лазил к нему в дом, чтобы найти Половинку Черешенки под раковиной в кухне, и даже о том, как он осмелился проскользнуть в квартиру и заглянуть в комнату к старухе. Он увидел Фернанду, она храпела, голова ее покоилась на подушках, а культя аккуратно лежала сверху одеяла.

– Не очень-то красиво выглядит эта культя, – объяснил он Джимми, – она закутана в белые пеленки, как младенец, а на конце на повязке желтые и красные пятна, отвратительное зрелище. Возможно, ей придется отрезать вторую ногу, а затем и руки, и останется один обрубок! А еще там так воняло, видимо, она сходила под себя, мне пришлось заткнуть нос! Думаю, был бы у меня с собой карабин Жоржа, пах-пах… и я убил бы ее, потому что она и есть самая злая. Она и ее сыночек Рэй. Два сапога пара. Вот убью ее, приобрету опыт и потом уничтожу Рэя.

– Но ведь этот Рэй – твой дедушка! – сказал Джимми.

– Может быть, но в первую очередь он мерзавец. Я не знаю, что он сделал моей матери, но у нее бледнеют губы, когда она говорит о нем.

Он не мялся, не жевал звуки, когда разговаривал с Джимми. Джимми все понимал. Но на этот раз Джимми сказал, что это вовсе глупо так, что, когда задумываешь такое, нужно как следует подготовиться. Потому что представь, что будет, если старуха проснется! Она заорет, прибегут соседи и тебя схватят. Надо тщательно все обдумать, прежде чем осуществить такую затею.

– Да, ты прав, – вынужден был признать Том.

Сегодня он расскажет Джимми Гану, что произошла новая трагедия. Что он больше не может видеть, как Сюзон плачет. А Стелла хоть и не плачет, но что-то вроде этого. Делается бледная, и у нее краснеют глаза. Но Сюзон, в ее-то возрасте! Она все время дрожит как осиновый лист, задыхается. Однажды на нее вот так нападет этот приступ, она сядет на стул и мгновенно умрет, потому что ей не будет хватать воздуха.

– Мы найдем средство, – ответил ему Джимми. – Нанесем удар и раздавим ядовитую гадину.

Иногда Джимми говорит как герой американского сериала про крутых парней.

Стелла в каком-то полузабытьи вела машину сквозь наступающую темноту. Она следила глазами за извивами дороги, полями и фермами, словно пыталась найти поддержку в знакомом пейзаже, как будто у нее из друзей остались только деревья и луга. Губы ее шептали: «Негодяй, негодяй, негодяй!» Она открыла окно и вдохнула запахи леса: прелой листвы и мокрой глины, крокусов и фиалок, почек и хвои. Аромат ночи, звуки ночи, все дышало чистотой и невинностью. Она слышала тихий скрип стволов, которые качались от ветра, крики птиц, воркованье диких голубей, она с наслаждением набрала в грудь воздуха и глубоко вздохнула. «Леони, мама, бедное измученное создание, когда же это кончится?» И отчаяние внезапно охватило ее, словно разом иссякли все силы, ей захотелось остановить машину и поспать, положив голову на руль. Постоянно повторяется одна и та же история, мать, которую избивают, насилуют, мучают, мать, которая не может даже защитить себя, потому что законы составляют мужчины и используют их в свою пользу, так, как им заблагорассудится. Еще в школе ее поразила одна фраза. «У женщин есть все основания восставать против законов, которые мы составляли без их участия». Мужчина, написавший это, звался Монтень. Да, не то чтобы услышанное в одно ухо ей влетело, из другого вылетело.