Все мои женщины. Пробуждение - Вишневский Януш - Страница 5

Когда Он успокоился, замолчал и голова Его упала на подушку, Маккорник негромко заговорил:

– Итак, у вас афазия, если проще – дисфазия. То есть у вас нарушены языковые функции, функции речи. Но не все, к счастью. И это очень хорошая новость. Кома и отсутствие мозговой активности стали причиной нарушения работы нескольких отделов памяти, в основном долговременной. Вы не можете подобрать слова в языке, которым владели всегда. Слова, которые вы выучили недавно, находятся в кратковременной памяти в гипокампе, и вы без труда можете их произнести. Это нормальное явление при дисфазии. Вам не удалось сказать на своем родном языке, который вы помните дольше всего, то, что вы хотели, и в конечном итоге вы, чтобы выполнить задание и все-таки произнести что-нибудь, использовали похоже звучащие слова из других языков. «Deuter» – это не совсем то же самое, что «доктор». Люди, которые иностранных языков не знают, частенько используют слова, которые похожи на слова их родного языка – и это часто приводит к абсурду и полной утрате смысла, потому что язык – это ведь не только слова, но и контекст. Впрочем, это вы ведь знаете, правда? – неожиданно спросил он. – Ваша дочь рассказывала, что вы работали над математическими моделями НЛП. Что для меня – просто из области фантастики и волшебства. Абсолютная магия. И абсолютно непонятная. Потому что – ну как можно математически моделировать такие вещи, как неврология, лингвистика и человеческое поведение? Так что в контексте контекстов вы должны ориентироваться намного лучше меня, – добавил он, усмехаясь. – С забыванием или вспоминанием иностранных языков после мозговых травм у нас тут случается всякое – самые разные, порой совершенно необъяснимые и неожиданные ситуации. Иногда забавные и всегда очень загадочные. А один случай граничил прямо-таки с настоящим чудом. Однажды привезли к нам с автострады одного пострадавшего португальца с открытым переломом основания черепа и мозгом наружу. Примерно вашего возраста он был, лет так под шестьдесят. Только вполовину худее. Он, представьте себе, на «Харлее» поездочку совершал. Из Фару, что прямо на границе Португалии и вообще Европы, недалеко от Африки, в Англию. Вот такая себе коротенькая поездочка. Из Фару в Ливерпуль. То есть больше двух тысяч семисот километров. Можете себе представить? – спросил он, покачивая недоверчиво головой. – Пожилые мужчины, – продолжил он, – такое мое наблюдение в последние годы, стали любить эти рычащие, тяжелые, как трактора, мотоциклы – для них это способ вернуться в молодость. Эти машины разрушают им позвоночник – потому что сидишь на нем как на сиденье очень низкого унитаза, а руки держишь, как будто ковер выбиваешь во дворе. Рычат они громко и очень вредно, на барабанную перепонку давят и совершенно не массируют, хотя и дергаются под тобой, простату – в отличие от наших старых добрых велосипедов, которых так много на неровных улицах Амстердама. Нет, это, верно, остатки какой-нибудь травмы от юношеских мечтаний о приключениях, которые никогда не случились. Или какая-нибудь фрейдовская сексуальная фантазия об играющем между ног коне, ржущем в своей кожаной сбруе, и ты такой едешь – в шлеме, который сильно напоминает каски вермахта, с упаковкой виагры в кармане к ожидающей тебя девице. Которая тебе во внучки годится по возрасту. А как же иначе. Хотя, конечно, Фрейдом, – закончил он с иронией, – можно объяснить почти все человеческие счастья и несчастья. За исключением разве что грибка стопы. Потому что его никто не воспринимает всерьез. Даже во время учебы.

Он замолчал и стал нервно теребить ухо и морщить лоб. В этот момент он был похож на человека, вдруг потерявшего нить разговора или забывшего вопрос, на который от него ждали ответа.

– Ах да! – радостно воскликнул он через минуту. – Мы говорили о нашем мотоциклисте из Фару. – Он повернулся к медсестре, на которую чуть раньше наорал, и спросил: – Как его звали? Забыл… Вы его тогда взяли под свое крыло. Окружили особой заботой. Потому что он же был португалец. А они давным-давно колонизировали вашу прекрасную родину. И вы за ним могли ухаживать как никто другой.

У медсестры взгляд стал такой, как будто ее неожиданно вызвали к доске, и она ответила нервно:

– Колонизировали португальцы… ну и что? Моя мама мне рассказывала, что при португальцах-то у нас было лучше, чем сейчас. Чисто и спокойно. И капиталисты были не наши – нас чужаки обкрадывали. Не то что сейчас. А звали его по-португальски – Хорхе Джустино. Двойное имя у него было. Как и подобает настоящему мужчине. По-французски он, правда, представлялся как Жан-Люк. А потом вот только по-французски и осталось – Жан-Люк. Что-то у него там в мозгу-то щелкнуло…

– У меня только одно имя, – невозмутимо возразил Маккорник. – Может, поэтому я и не настоящий мужчина для некоторых. А в мозгу у него щелкнуло, это точно. Он очень сильно пострадал в аварии. Тут вы правы. И у него в мозгу сильно щелкнуло, как вы выражаетесь. И вот все-все французское стало для него в данный момент самым важным. Вот такое чудо. – Он улыбнулся. – Наш Хорхе Джустино, или Жан-Люк, ехал на своем «Харлее» из Фару в Ливерпуль. В окрестностях Роттердама, никто не знает, почему именно он решил удостоить своим визитом и Голландию, он глубокой ночью уснул за рулем своего мотоцикла. А ведь Роттердам совсем не по дороге из Фару в Ливерпуль. Самый короткий путь до Ливерпуля вообще не идет через Голландию. Так что это была какая-то ошибка – или у него была какая-то своя, никому не известная цель. Оставим догадки относительно этой цели и скажем честно, что наша депрессивная Голландия, вне связи с историей Жан-Люка, или Хорхе Джустино, или наоборот, вполне может вызвать тоску и усыпить. Любого. Он въехал на довольно большой скорости в припаркованный на обочине грузовик. Спас его шлем, та самая каска вермахта. Хорхе Джустино мы усыпили – в отличие от вас. Ваш мозг и вы сами вместе с ним спали по собственной воле с самого начала. А Хорхе мы ввели в медицинский сон с помощью фармакологии. Внутривенных средств. Сон спасает больше людских жизней, чем искусственное дыхание, только об этом мало кто знает. Когда через неделю мы его разбудили – он начал яростно богохульничать, что является довольно распространенным явлением для тех, кто выходит из так называемого состояния минимального сознания, а через несколько дней случилось то самое чудо. Этот Хорхе Джустино сразу после пробуждения ругался по-португальски – и вдруг заговорил по-французски. С грубыми ошибками – но только и исключительно по-французски. Вот так у него в его поврежденном мозгу вдруг щелкнуло. Но почему он вспомнил именно французский, который учил еще в молодости в школе, до сегодняшнего дня объяснить никто не может. Английский он тоже учил. И по английскому у него оценки были даже лучше. Что интересно – последний раз он пользовался французским языком лет за тридцать до несчастного случая. По-научному это называется «компульсивный синдром иностранного языка». Но он не только язык Франции себе выбрал – он вообще выбрал себе все французское. Он стал как одержимый придерживаться французского образа жизни с чтением исключительно французских газет и просмотром исключительно французского телевидения. На завтрак он заказывал себе чаще всего французские багеты. И при этом все остальные функции мозга у него оказались в порядке. Правда, со сном были проблемы, а еще из памяти напрочь выветрились воспоминания о последних трех годах жизни. Он не помнил, что с ним происходило за эти три года. Не помнил, например, как он покупал своего огненного скакуна, свой «Харлей», который и стал причиной всех его бед. Это его патологическая франкофилия, назовем это так, сочеталась у него с маниакальным, безграничным восторгом по отношению к франкоязычной культуре. По коридорам клиники он ходил с томиком «Цветов зла» Бодлера – даже в туалет. Хотя до аварии поэзии вообще не выносил. Никакой. Как сам признавался. Никто не знает, читал ли он вообще – но книгу носил с собой везде. И еще кое-что. Как любой настоящий француз, пусть и не по происхождению, он стал очень не любить англичан.