Замочить Того, стирать без отжима (СИ) - Инодин Николай - Страница 28

— Не думаю, сэр! — разочаровывает командира штурман. На календаре тридцать второе марта, в Петропавловске сегодня празднуют день медведя.

— Это как?

Либински, потомок иммигрантов из России, был взят в экспедицию именно за то, что что-то знал об этой удивительной стране. За пугающие рассказы о бедах и лишениях, от которых дед и бабка решили скрыться в САСШ, лишний вес и крупные резцы верхней челюсти штурмана за глаза именовали Грейт маус фром зе Минск. Моня свою кличку знал и ею гордился.

— В этот день, сэр, русские собираются в кучки, надевают лучшие наряды, и в сопровождении играющих на гармонях попов идут в лес. Там они достают из берлоги медведя, и поят его водкой. Если после этого медведь не способен разглядеть на земле свою тень, значит, урожай водки в этом году будет отличный. Русские радуются, играют медведю на балалайке и идут допивать водку прошлого урожая.

— А если он тень всё-таки разглядит?

— Русские расстраиваются, загоняют медведя на колокольню, и под набат идут допивать водку прошлогоднего урожая.

Капитан задумался.  После того, как «Орегон» припарковался в бухте, закинув на дно пару якорей, он остановил собравшегося спуститься с мостика штурмана:

— Либински, а в чём тогда разница?

— Разницы никакой, сэр, русские всё равно будут пить водку. Они так всегда делают.

Капитан покачал головой, повертел эту мысль под фуражкой, и решил, что в русских, несомненно, есть какое-то первобытное обаяние.

Через час набитые американцами  шлюпки заторопились к берегу — в таком забавном мероприятии стоило принять участие.

***

 Повернувшись к зеркалу, Чейвынэ с отвращением разглядывает своё отражение. Да, годы-годики, сочатся, как вода между пальцами, уносят молодость и красоту, оставляют болячки да морщины. И не повернуть их назад, даже не пытайся. Будь ты хоть восемьдесят раз самой сильной шаманкой Камчатки.

Старуха вновь щурится на серебристую поверхность.

— Развалина. Кривой скелет, обтянутый коричневой кожей. А ведь и трёхсот лет ещё нет. Бабуля в этом возрасте была ещё ого-го! Всё от неправильной жизни — изба тёплая, хожу по дорожкам. Спала бы в снегу, бегала бы по сопкам с оленями…

Шаманка махнула рукой.

— А семя нужно, нужно семя, не то через год-другой и помереть недолго!

Старуха сосредотачивается, из щели в полу выбираются три мышки. Бабка начинает шептать, протягивает к ним руку, и через минуту на полу остаются три мумифицированных трупика.

— Ну, лет сто спрятала, — снова смотрит в зеркало Чейвинэ. – Уже не так страшно, но мышей в избе больше нет. Остальное мороком скрою. Вот только наши-то все меня знают, беда, однако. И русские тоже. Одна надежда — если напьётся кто, и жена недоглядит, тогда уведу. Позабавимся.

Шаманка ласково проводит ладошкой по ведёрной ёмкости, в которой хранится настой лимонника на спирту, и принимается наряжаться. Одевшись, колдунья начинает напевать, вертясь перед зеркалом. Когда останавливается, отражение показывает разбитную крепкую молодку лет двадцати пяти, кровь с молоком — губы сочные, грудь вздымается, как две Ключевские сопки, юбка на бёдрах в обтяжку, того и гляди, лопнет и упадёт. Бархатистая кожа сама просит ласки.

Хлопает дверь. Чейвинэ отправляется на охоту.

***

На берегу оказалось, что информация Либински либо частично устарела, либо была переврана изначально.  В празднично наряженной толпе жителей Петропавловска встречались и попы, и гармони, но всегда порознь.  Моня специально прочесал весь город — и не нашёл их вместе. Услышав из переулка характерные звуки, штурман «Орегона» свернул туда, не раздумывая, но и в этот раз действительность его разочаровала. На завалинке сидела пятнистая коза со следами тяжёлой жизни на морде, и наигрывала на стареньком баяне грустную мелодию.

— Сидор! Сидор! Твоя-то опять за старое принялась! — раздался пронзительный бабий голос из-за соседского забора.

Мужчина в красной шёлковой рубахе, фуражке с лаковым козырьком и портянках на босу ногу махнул рукой и плюхнулся на завалинку рядом с музицирующим животным.

— А пущай! Праздник сёдни, надо и ей удовольствие получить!

Баян замолк на мгновение, затем растянул мехи на весь мах и заиграл плясовую. Моня попятился, вышел на набережную и побежал догонять своих.

Начало праздника янки наверняка пропустили, но судя по тому, что русские были веселы, тени своей мишка не разглядел. Несмотря на это, muzhiki не спешили истреблять vodka прошлогоднего урожая. Они боролись с медведем.

Либински решил, что слухи о непобедимой силе русских сильно преувеличены пропагандой, двое желающих так и не смогли положить зверя на лопатки, а одного, мелкого и чернявого, медведь поборол. Над проигравшим долго смеялись все собравшиеся.

Наконец пресытившийся зрелищами кэп вызвал штурмана и дал команду разобраться, где именно в настоящее время происходит потребление водки и женщин.

Городовой, к которому обратился Моня, услышав «водка» и «бабы» сперва насупился, но потом посветлел лицом — расталкивая толпу не хуже, чем броненосец волны, к ним пробивалась статная темноволосая красавица.

 Чейвинэ приходилось общаться и с английскими, и с американскими китобоями, не первый год в городе живёт.

— Ай кен хелп ю, бойз! — жарко зашептала она и, подхватив капитана под локоть, повлекла в сторону своего жилища. С высоты своего роста полицейский видел, как смешные белые шапочки американских матросов  ручьём устремились за капитанской фуражкой. Городовой лукаво ухмыльнулся и подкрутил правый ус.

Непривычные к действию лимонника, да ещё и истосковавшиеся по женской ласке янки набросились на неё всем скопом. Чейвинэ взлетала на волнах наслаждения к самому небу и падала в тёмные глубины преисподней. А сила, молодая, неуёмная сила с разных сторон вливалась в неё толчками, сотрясающими вселенную, и не было этой силе конца.

— А-а-а– стонала от счастья шаманка. — Пусть этот день не кончается никогда!

— Капитан, сэр! На горизонте вход в Авачинскую бухту!

 Капитан поворачивается к стоящим на мостике офицерам:

— Господа, мы всё-таки сделали это! А ведь кое-кто считал, что корабли этой серии не способны к дальним океанским походам…

Вей ветерок…

Он спал сотни лет. Спал, и видел красивые сны.  Вздрагивал, как спящая собака, и гладкая поверхность морей морщилась и сминалась, бились в песчаный или скалистый берег волны, но сон сменялся сном, и волнение стихало, разглаживалось зеркало вод, отражая бесчисленных чаек и белоснежные облака.  В своих снах он видел то, что было и, может быть, то, чему лишь суждено было случиться через годы и тысячелетия, но всё это время он делал то, ради чего был призван, то, ради чего был заточён в призрачную, неразличимую в состоянии покоя сущность. Он охранял гористые острова, цепочкой протянувшиеся с севера на восток от вторжения старого и страшного врага. Врага, от которого не было иного спасения.

У него не было родственников и родителей, потому что диких сородичей, случайный разгул стихии не считал он за родню. Тупая, безмозглая мощь, не имеющая цели и не знающая служения – кому захочется знаться с такими? Можно ли без малого две сотни шаманов и заклинателей ветра считать родителями? Были ли его матерями те тысячи маленьких черноволосых женщин, что безропотно ушли из жизни, отдавая ему свою силу?

Годы текли сквозь него, не меняя его сущности, не волнуя и не оставляя следов. Дважды за время его существования злая сила пыталась прорваться через закатные моря к охраняемым островам, и он с гневной радостью набрасывался на деревянные скорлупки, наполненные многочисленными воинами в странных одеждах, ломал дощатые борта, срывал плетёные циновки парусов, захлёстывал волнами и бил о прибрежные скалы. Ни один кочевник не достиг охраняемых берегов. Выполнив свою задачу, он успокаивался и засыпал, всем своим существом ощущая благодарность тех, кому служил защитой.