Перекресток Теней (СИ) - Гельман Юрий - Страница 53

Впрочем, в чем состоит начало творчества - разве с этим определением нет проблем? Да тут их еще больше! Творческий процесс непредсказуем, он вообще не поддается описанию, поскольку находится за гранью общепринятых схем, за гранью логики. Он приходит к тебе, сваливается из ниоткуда и захватывает тебя целиком - не отвертеться... Вдохновение - легкое, как бабочка над цветком, неуловимое, невесомое, просто несуществующее... Это то редкое, что подарено человеку Богом без всяких объяснений. Заметим - подарено далеко не всем. Почему? Разве не мог Творец приобщить к творчеству каждого, сделать всех гениальными? Наверное, мог, но как тогда можно было бы отличить великое от обыденного? Как можно было бы заметить "Сикстинскую мадонну" или "Джоконду" в ряду похожих полотен? Как можно было бы услышать Сороковую симфонию Моцарта или Первый концерт Чайковского, если отовсюду бы звучало нечто подобное? А Слово? Разве существует необходимость, чтобы Словом владел каждый? Если все будут писать - кто останется читателем? Это как в военной авиации: есть ведущие в звене, а есть ведомые. Кому-то дано принимать решения, а кому-то - им подчиняться. Кому-то дано говорить, а кому-то слушать. Следует только помнить, что Слово - это движение. Слово - есть воплощение мысли, выраженной устными или письменными символами. А поскольку сама мысль подвижна - вслед за ней подвижно и Слово. И пока это так - продолжается жизнь. И пока это так - ширятся страдания, потому что творчества без страдания не бывает. ОН так задумал...

***

" Перед тем, как уснуть, промелькнула в голове неясная мысль о тебе, не словами, а каким-то странным образом - как газо-пылевая туманность. Вот, жаль, что ты далеко и Атлас звёздного неба смотрю я одна. Много бы ты мне мог порассказать, думаю я, засыпая... И ещё думаю, смогу ли я за это время долететь до тебя мыслью? И за этот час приснился сон - тоже про тебя, только мы были не люди - а вот эти туманности, или частицы - мы носились где-то в космосе и никак не могли встретиться. Зазвенел будильник на телефоне, открыла глаза и никак не могла понять - кто я, где я... почему тут... и одна?.. ведь ты только что был рядом... и зачем я сюда сегодня - с утра... тут пусто и безлюдно... и не видно следов человека... за моим окном пусто и темно - и здесь пусто и темно также... я знаю, чтО это - это начало полярной ночи, начало пустоты и одиночества... я ничего не прошу... и пусть бывают в полярной ночи северные сияния - но у меня не та широта, чтобы им быть... да и когда взгляд всё время вниз... от того, что груз тяжек... трудно заметить сияние в небе... и Солнце... и Луну... заметишь отражённый свет, подумаешь: как счастлив тот, для кого они светят... без зависти - потому что понимаешь: раз Бог не дал, значит, недостойна... и бредёшь себе дальше своей дорогой... и глотаешь свои горькие слёзы, склонив голову... чтобы не увидал никто...

Я ведь начала писать - снова... уже несколько стихотворений тебе послала, ты мой первый читатель. Знаешь, Андрей, как-то так радостно от этого! Будто какая-то опора в жизни опять появилась, какая-то цель, что ли... писать, мучиться от того, что никак не подберешь слова... рифму... Тут только жаловалась, что в школе устаю, а сама про стихи... От них я не устаю, от них - тепло, от них - свет в душе, от них - смысл жизни, наверное... Пафосно сказала, да? Но это же правда. И всё это ты всколыхнул во мне! И волны, как на море, накатываются, накатываются... Прости, не могу думать о тебе только как о де Брие... не могу...

Боже мой, думаю, сколько в нём трогательной, щемящей этой нежности, этой осторожности, словно хрупкий сосуд в руках. Даже от того, кто со мной был наяву, в физическом плане, я не получала столько заботы, столько ласки... никто не спрашивал, хорошо ли мне, сладко ли, тепло или прохладно. А ты мягок, нежен и ласков так, как, наверное, ждёт женщина от любящего мужчины. Просто за всю мою жизнь никому не было интересно - про меня, что я чувствую, что я думаю, что меня огорчает или радует. Тебе - это интересно - всё. И почему считается, что по-мужски - это обязательно сухо и сдержанно. Мне кажется, по-мужски - это сильные чувства, это бережно и нежно, это так - как ко мне относишься ты. Думала ли я, что Бог мне даст такое счастье? И, наверное, всё-таки хорошо, что мы далеко. Представь, что я бы обрушилась на тебя со всею своею любовью в непосредственной близости. Наверное, крышу бы снесло у обоих. А так - можно жить без потерь. И знаешь, после твоих писем - хочется летать и всех любить - а уж тебя-то - целовать во все места, обнимать, залезть под руку и мешать работать, потом, нахохотавшись, сесть рядом, положить голову на колено и просто наслаждаться близостью тебя, покоем, умиротворением, пока ты работаешь... если ты сможешь, конечно, работать...

Прости, я не сдержалась, а удалять... не поднялась рука..."

***

"А знаешь, я, когда начинал писать стихи - в периоды школьных влюбленностей, - мне казалось, что так глубоко и проникновенно не пишет никто. Представляешь? Ну, в юности каждому, кто пишет стихи, кажется, что он - непревзойденный поэт. Я просто был поглощен всем этим: постоянно влюблялся и постоянно писал. Не то чтобы метался в своих чувствах, а просто мне хотелось любить всех! Полно было вокруг хороших девчонок, повезло! А количество любви, заложенной в меня, видимо, было достаточным именно для этого. Я уже тогда где-то в глубине души ощущал свою особенность, отличность от других, но не думал, что это всё настолько затянется - практически навсегда. И стихосложение, и душевные муки...

Я стремился отыскать адекватную форму своим мыслям, своему страданию, сначала юношескому, потом - повзрослевшему. Днем набирался впечатлений, терпел, не торопил событий, оставляя самое сокровенное ночи.

И ночь брала меня в плен - поглощала, впитывала, растворяла в себе, и в благодарность за это безропотное подчинение - дарила сверхъестественные, космические фантазии, насквозь пронизанные несносным ароматом эротизма. И результатом этих невообразимых и бесконтрольных полётов были не только обильные брызги физиологических соков, смущавшие и обескураживавшие по утрам (прости за натурализм), но и бешеные по ритму, по напору, по эмоциональному посылу стихи. Они рождались внутри меня, но вне моего разумения. Вскакивая на рассвете, я записывал их в тетрадь - торопливо, размашисто, не экономя бумаги, рука моя будто парила над листами, а слова, не дожидаясь написанного окончания, уже вспархивали в полёт, начинали жить самостоятельной, независимой жизнью - и будто радостно перекликались между собой, освобожденные из плена безмолвия.

Вот так, практически ежедневно, ежемесячно и ежегодно преодолевая и радость, и сложности жизни, я становился поэтом, и мало что из возвышенного, романтического прошлого счастья с годами оставалось жить во мне. Чем больших высот мастерства и постижения я добивался - тем угрюмее и мрачнее становился сам. Мне теперь виделась откровенной и понятной разительная несправедливость мира, искусно завуалированная под всякие привлекательные блага, щедро сдобренная обманом и обернутая в яркую упаковку. И я уже мог ее осязать, мог сделаться ее аналитиком, ее хронистом - но никогда не умел с ней бороться. А те стихи... я никому их не показывал, они в моих старых тетрадях, спрятанные от всех... Они давно умерли вместе со мной - прежним...

И вот прошло много лет - не знаю, сколько. И вот настало сегодня. И вот появилась ты. И пришло то, что должно было прийти. Пришло ко мне и к тебе - к нам. Наверное, для того, чтобы мы вместе что-то преодолели: в мире или в себе. И неизвестно еще, что важнее..."

ГЛАВА 14

1

Оба двухэтажных строения желто-серого цвета, принадлежавшие графу Гишару де Боже, каменными были только наполовину, потому что верхние этажи их представляли собой деревянные надстройки. Дом был старым, но еще вполне крепким, добротно сколоченным и практически ничем не выделялся среди других домов парижской знати, расположенных на улице Сен-Жак. Правда, молодой граф к знати себя не причислял, образ жизни вел довольно скромный, замкнутый и никогда не появлялся в королевском дворце в качестве гостя на каком-нибудь приёме.