Интеллектуальная позиция-2 - Внутренний Предиктор СССР (ВП СССР) Предиктор - Страница 19

Таким образом, высокая, сложная и во многом гуманистическая идея, как нередко случается, была не только упрощена до уровня, удобного для массового восприятия и массового употребления, но и опущена до инстинктов толпы, превращена в известном смысле в свою противоположность. В условиях Дагестана первой трети XIX в. завезенный туда суфизм классического образца эволюционировал в “политический суфизм”, по определению одного западного автора. (В более привычной терминологии — “мюридизм” [86].) Новая доктрина была удобна тем, что она обеспечивала идеологией, как внутренние реформы в горских обществах, так и войну против России.»

Так В.Дегоев описывает идейные основы противников России в Кавказской войне XIX в. Несколько далее он пишет и о России: «Россия пришла на Северный Кавказ со своей цивилизаторской программой и своей идеологией преобразований, в корне отличных от концепции исламизации. В каком-то смысле война Шамиля с русскими явилась выражением ожесточенного столкновения двух противоположных реформаторских идей.»

Мы привели два отрывка из названной статьи. В первом речь идет исключительно о суфизме. Если в нём заменить слово «суфизм» на слово «масонство», опустить конкретные имена и географические детали, то всё сказанное вполне можно принять за образчик масонской литературы, описывающей роль масонских систем посвящения и общественных деятелей-масонов в политической жизни какого-либо из государств Запада, живущего на основе Библии: всё, как и в масонстве, “элитарно”, “интеллектуально”, для “избранных”, но не для простых людей и т.п., и в результате утверждения толпо-”элитарности” «высокая, сложная и во многом гуманистическая идея» исторически обязательно обращается в свою устойчивую противоположность.

Однако в первом отрывке есть и некоторые особенности, которые связывают его со вторым отрывком в аспектах политики. Так В.Дегоев пишет в первом отрывке о суфизме как об учении «с виду отвлеченном и безобидном». Это подразумевает, что суфизм с виду — одно, а — совсем другое: то есть не отвлеченное от жизни учение, и далеко не безобидное, по отношению к тем внутриобщественным силам, которые противостоят ему в жизни. Ответ же на вопрос: Какие силы, почему и как противостоят суфизму? — по существу есть ответ на скрытые во втором отрывке вопросы:

· В каком именно смысле «война Шамиля с русскими [87] явилась выражением ожесточенного столкновения двух противоположных реформаторских идей»?

· И в чем существо этих взаимно исключающих реформаторских идей в их жизненном выражении на протяжении всей прослеживаемой глобальной истории?

Но чтобы ответить на эти вопросы, необходимо понять прежде всего суть суфизма, что, как видно из ранее приведенных цитат, невозможно на основе публикаций о нём непричастных к суфизму “энциклопедистов”, историков и журналистов. Следует обратиться к писаниям самих суфиев.

Что писали в России о суфизме до 1917 г. и сохранилось после него, — лежит в библиотеках и недоступно большинству читателей без того, чтобы приложить героические усилия для доступа и поиска в фондах.

В бытность СССР из суфийской литературы достаточно массовыми тиражами издавались только различные сборники историй о мулле (молле, ходже) Насреддине и сказки “Тысячи и одной ночи” (некоторые из них были экранизированы, благодаря чему стали практически общеизвестны). В то время они не могли не подвергнуться “литературно-художественной” обработке, дабы устранить из сюжетов то, что было в явном конфликте с марксизмом и ханжескими нормами морали “интеллигенции” (“делателей культуры”), не всегда приемлющей простонародную культуру мышления и речи, а также и тематику и детали некоторых повествований, далеких от приукрашивания реальной жизни. При этом составители сборников и авторы предисловий и комментариев к ним не сосредоточивали внимание читателей на роли суфиев в создании и редактировании этого множества историй, хотя многие из них и знали об этом: всё выдавалось исключительно за плод народного ума, мудрости, художественного творчества и юмора. О суфийском воздействии на происхождение этого пласта культуры народов мусульманского Востока недвусмысленно сказано только в произведениях самих суфиев, изданных на русском языке преимущественно после 1991 г.

Таким образом получается, что народность историй о мулле [88] Насреддине и сказок “Тысячи и одной ночи”, которые действительно на протяжении жизни многих поколений являются и частью информационного обеспечения деятельности суфиев, отрицает высказанное В.Дегоевым утверждение о суфизме как об «интеллектуально элитарном течением в исламе, рассчитанном на избранных»: что-нибудь одно — либо народность, либо “элитарность” для избранных. И даже если реально в истории имела место не общенародность суфизма, то, как минимум, на протяжении веков в народе оказывалась широкая поддержка деятельности относительно малочисленной группы “профессиональных” суфиев, которых В.Дегоев отождествил с “интеллектуальной элитой”, по неизвестным причинам подверженной в течение столетий непреходящей “моде на суфизм”.

Но не приходится говорить о народном происхождении основополагающей масонской легенды о мастере, принявшем участие в строительстве храма Соломона и убитом своими завистниками, которая известна на Западе только в “элитарных” кругах общества и среди посвященных в регулярное легитимное масонство. Не входит она и в народный цикл сказок “Тысячи и одной ночи”, хотя библейский Соломон (Сулейман) почитаем и в мусульманском мире как один из праведных мусульман.

То есть, в отличие от масонства, противопоставившего себя простонародью иерархией “элитарных” посвящений, в случае исторически реального суфизма имеет место нечто совсем иное — объединяющее представителей внешне различных социальных групп в этом явлении общественной жизни преимущественно мусульманских стран и отрицающее тем самым “элитарную замкнутость” и самопревознесение “элиты” над простонародьем, способной иногда к проявить покровительственную снисходительность самодовольного барина к простому рабочему человеку.

Чтобы показать, о чем идет речь, обратимся к суфийской литературе: Идрис Шах “Сказки дервишей” (Москва, “Гранд”, 1996, пер. с англ.):

Абд аль-Кадир пользовался такой необыкновенной известностью, что мистики всех вероисповеданий стекались к нему толпами, и у него неизменно соблюдалась традиционная манера поведения. Благочестивые посетители располагались в порядке очередности, определяемой их личными достоинствами, возрастом, репутацией их наставников и тем положением, которое они занимали в своей общине.

Посетители также немало соперничали друг с другом из-за внимания султана учителей Абд аль-Кадира. Его манеры были безупречны, и невежественные или невоспитанные люди не допускались на эти собрания.

Но однажды три шейха из Хоросана, Ирана и Египта прибыли в Дарх со своими проводниками — неотесанными погонщиками мулов. Шейхи возвращались после хаджа (паломничества в Мекку). В пути их до последней степени измучили грубость и несносные проделки проводников. Когда шейхи узнали о собрании Абд аль-Кадира, мысль о том, что скоро они избавятся от своих проводников, обрадовала их не меньше, чем предвкушение предстоящего лицезрения великого учителя.

Шейхи подошли к дому Абд аль-Кадир, и он, против своего обыкновения вышел к ним навстречу.

Ни единым жестом приветствия не обменялся он с погонщиками мулов, но с наступлением ночи, когда шейхи в темноте пробирались в отведенные для них покои, они совершенно случайно стали свидетелями того, как Абд аль-Кадир пожелал спокойной ночи их проводникам, а когда те почтительно прощались с ним, даже поцеловал им руки. Шейхи были изумлены и поняли, что эти трое, в отличие от них самих, скрытые шейхи дервишей. Они последовали за погонщиками и попытались завязать с ними беседу, но глава погонщиков грубо осадил их: