Нортланд (СИ) - Беляева Дарья Андреевна - Страница 22

Нину я нашла, пройдя такую цепочку приятелей и случайных людей, что теперь вовсе не было понятно, чьей знакомой она была. В отличии от моего официального врача, только выписывавшего мне лекарства раз в полгода, она пыталась проникнуть в самую суть моих проблем, в разум, порождающий панику и болезненные мысли.

Она предложила мне лучшее успокоительное: готового выслушать меня человека, который справится с тем, чтобы выдержать любые мои рассуждения и который не будет тяготиться ими.

Я почти ничего не знала о Нине, кроме того, что у нее было трое очаровательных детей и муж, тоже толком ничего не знающий о ней. Официально Нина работала в аптеке, располагавшейся в одном из самых безрадостных районов Хильдесхайма. Она принимала клиентов во время перерыва на обед и после закрытия, в подсобке. Нас окружали длинные ряды пачек с таблетками. Это было похоже на библиотеку человеческого горя. Блестящие при свете лампочки названия отсылали ко всем возможным болезням, к неизбывному источнику потерь.

Я лежала на продавленном диване рядом с чайным столиком, на котором всегда была пепельница. Нина сидела на стуле за мной, так что по задумке я не могла ее видеть, однако у меня никогда не получалось не оборачиваться — я слишком хотела знать ее реакцию на все, что я говорю.

Открываться ей раз в неделю было больно и целительно. Она никогда не выносила суждений обо мне, вопросы ее, однако, были необычайно точными, и в моих ответах содержалось понимание, которое всегда ждало внутри меня.

Горьковатый дым ее странных сигарет вился у лампочки. Я почувствовала, что у меня слезятся глаза. Сначала я подумала: это оттого, что здесь накурено. Я посмотрела на Нину, она внимательно смотрела на меня. Я уже ответила на ее вопрос. Я плачу ей за то, чтобы отвечать самой себе.

Нина никогда не требовала ответов вслух.

— Знаешь, — сказала я. — Мне невероятно больно. Все эти лекарства, которые я не пью, стали казаться альтернативой. Успокоительное на ночь, в принципе, что тут дурного, да? Я просто хочу отдохнуть.

— От чего?

От самой себя, вероятно. Ноющей, смеющейся, плачущей, остроумной и пытающейся проникнуть в суть вещей, бессистемной, медленно реагирующей, желающей секса, боящейся секса, проливающей молоко из пакета, не решающейся начать бегать по утрам. Всякой. Всей.

Но правда была не только в этом. Я скучала по Рейнхарду. Его не было со мной три недели. Еще одна, и мне разрешат вернуться в Дом Милосердия, взять кого-то другого, словно щенка.

— Мой подопечный, — сказала я. — Я не могу много об этом говорить, но я скучаю. Я даже не знаю, где он теперь.

— Ты привязалась к нему?

— Да. Он жил со мной год, он для меня словно член семьи.

Я нахмурилась, вспомнив ощущения от его поцелуя, вспомнив последнюю ночь, которую мы провели вместе. Скривившись, я сказала:

— Если бы у меня была склонность к инцесту.

Нина всегда игнорировала мои попытки пошутить. Она затушила сигарету, выпустила дым к потолку с ленивой грацией в движениях, не подходящей ее суетливому образу.

— Значит, ты испытала к нему чувства, похожие на те, которые, по-твоему, полагается испытывать к мужчине?

— Я не знаю. Я не испытывала чувств к мужчинам, если только не считать чувство страха. Просто я хотела бы, чтобы все стало как прежде.

— А при каких условиях все могло бы стать как прежде?

Ответа у меня не нашлось. Вопрос был слишком болезненным. Рейнхард, каким я любила его, исчез навсегда. Я не смогла бы узнать его, в нем больше не было ничего моего.

— Мне кажется, любить его — нарциссизм. Я любила его, пока он был беспомощен, и я могла проявить свои лучшие качества. Но думаю, что если бы я не была обязана заботиться о Рейнхарде, если бы это не было вопросом моего существования, я не смогла бы.

— Ты хочешь унизить себя?

— Наверное. Я чувствую боль от того, что его нет рядом. Но у этой боли должно быть рациональное объяснение.

— Ты заметила, в чем обычно состоят твои рациональные объяснения?

— В самообвинениях.

— Как думаешь, что испытывают твои коллеги?

— Они тоже тоскуют. Особенно Лили. Ее подопечный много значил для нее.

— И что бы ты посоветовала им?

Нина не требовала от меня быстрых ответов, но отчего-то мне захотелось выдать что-то сразу.

— Жить дальше.

— Что ты подразумеваешь под этим словосочетанием?

Я вновь прошлась взглядом по полкам с лекарствами. Здесь было все для сокращения страданий. Любой спазм души, любая горячка разума, любая эмоциональная рана — все могло быть вылечено, вырвано, как больной зуб, из сознания. Белые пачки, блестящие буквы, названия, похожие на заклинания, решающие все проблемы.

Я бы посоветовала всем нам, всему Нортланду, взять таблетки с этих полок и принять побольше, чтобы ничего не осталось. И никого.

Я озвучила эту мысль, взгляд Нины не изменился. Она только сказала:

— Ты думаешь, ты ответила на вопрос?

Никаких утвердительных предложений в течении часа, это правило.

— Нет. Я просто не знаю, что такое "жить дальше". Жизнь непрерывна, я не прекращала ее ни на минуту с момента своего появления из двух половых клеток моих родителей.

— Тогда твое задание на дом — подумать над этим.

Значит, час закончился. Нина захлопнула черный блокнот, записи в котором оставались для меня тайной. Интересно, может быть она там в крестики-нолики играет? Или в морской бой? А мы все сидим и думаем, что она записывает правду о нас. Такие одинаковые клиенты, желающие узнать, кто они такие.

Да никто.

— Спасибо, Нина, — сказала я.

Она кивнула мне. Иногда мне безумно хотелось пригласить ее на чашку кофе, но я бы никогда не решилась.

Мы попрощались, и я вышла из подсобки, прошла через затемненную аптеку к освещенному неоном выходу. Мне открылись безрадостные многоэтажные дома, заляпанные вывесками, как пятнами краски.

В неоновом мареве тонули темные тупики подворотен, блестел влажный асфальт. Летом всегда темнело неожиданно, и вот я уже оказалась в мире, где главные источники света были рукотворны.

Изредка проезжали машины, и я пугалась их, как диких зверей. Я думала о Рейнхарде, и мне совсем не хотелось идти домой. Я быстро нашла применение своему нежеланию возвращаться в пустую квартиру. Недалеко от аптеки Нины был торговый центр, яркое, светящееся сердце района.

Мне хотелось побродить по нему, успокоиться в толпе и хорошенько надо всем подумать.

Я обернулась, вдали светилась ярко-розовым вывеска аптеки Нины. Наверное, она уже курит свои странные сигареты, слушая другого клиента. В Нортланде курили многие. Это не поощрялось, но и не было запрещено. Форма пассивного сопротивления, так я это называла. Общество без оппозиции, без альтернативы, забывшее себя от страха, было подобно ребенку, который мерзнет на улице родителям назло.

Тогда-то, конечно, они непременно купят все, что нужно и все, чего хочется, разрешат.

Я с облегчением встретила огни торгового центра. Это было большое, подсвеченное, как бриллиант на выставке, здание: стекло и металл, и много-много надежды на будущее. Внутри всегда было шумно, всегда многолюдно. С тех пор как товаров стало так много, они превратились в развлечение. Нортланд никогда не был богат на удовольствия, и потребление стало спортом, хобби, даже свободой.

Никто и ничего не сделает, если ты будешь просто путешествовать от магазина к магазину и покупать, занимая время, которое становится бесконечным в мире, где так много запретов. Люди с фирменными пакетами, люди, глазеющие на витрины, блестящие украшения, стильная одежда, еда, которую интересно попробовать, улыбающиеся консультанты и целые этажи разнообразных кафе — все это было культурой обладания, которую я вовсе не осуждала.

Я тоже находила утешение в том, чтобы нечто иметь. Красивые платья, разрешенные книги, вкусно пахнущая косметика, сладости в жестяных коробочках, цветы в горшках — я хотела всего этого. Власть над вещами может заменить власть над собой. Кроме того, как чудесно думалось под ритмичную, оседающую в мозгу музыку, среди толпы людей, увлеченных витринами.