Всеобщая история искусств. Искусство эпохи Возрождения и Нового времени. Том 2 - Алпатов Михаил Владимирович - Страница 17

Голова «Умирающего пленника» Микельанджело (фронтиспис) с ее красотой борьбы и страдания в такой же мере выражает самое возвышенное в гуманизме нового времени, в какой степени голова «Дельфийского возницы» (I, фронтиспис) с его красотой невозмутимого спокойствия выражает гуманизм античности.

В истории скульптуры творчество Микельанджело, этого прирожденного скульптора, занимает выдающееся положение. Древнейшие статуи Египта и ранней Греции были рассчитаны на восприятие спереди и в профиль. Многие статуи были задуманы как бы вне расчета на определенную точку зрения, настолько в них преобладает почти осязательно воспринимаемый объем (ср. I, 4). В греческой классике разобщенность профиля и фаса стирается. В сущности только здесь можно говорить о точках зрения в скульптуре, но они служат всегда выявлению чего-то одного, единого при всем многообразии его проявлений. «Давид» Донателло (ср. 46) может быть обойден со всех сторон; в частности, его голова особенно выигрывает в профиль. Это произведение Донателло следует считать одной из первых круглых статуй Возрождения. Однако лишь у Микельанджело, особенно в его пленниках, сознательная скульптурная разработка нескольких точек зрения служит средством многообразной и даже противоречивой характеристики человека. В его умирающем пленнике с лицевой стороны сильнее заметна устойчивость корпуса, так как видна опорная нога, а обе его руки образуют подобие ромба (73). О правой стороны сильнее заметна изломанность корпуса, неровность планов, энергичнее кажется согнутая нога и его закинутая рука (74).

Работая над гробницей папы Юлия II, Микельанджело самолично следил за добычей мрамора в Каррарских горах. Обдумывая свои замыслы среди горных массивов, он, видимо, переживал счастливейшие мгновения жизни. Здесь в нем родилась дерзкая мысль изваять из огромной скалы колосса. Привычка мыслить как скульптор стала его второй природой. Недаром в своих сонетах он уподоблял любовь усилиям скульптора освободить образ живого прекрасного человека из бесформенной мертвой материи. В этом, возможно, сказывались отголоски неоплатонизма. Но Микельанджело с таким упоением отдавался этой борьбе с камнем (работе, которую Леонардо считал ниже достоинства художника), что отступал от платонических воззрений. Мир, создаваемый Микельанджело, немыслим вне материи, вне камня, люди его, как живые, деятельные личности, живут в неустанной борьбе.

Гробница Юлия осталась незаконченной, как и большинство других крупных произведений Микельанджело. Зато Сикстинский плафон Микельанджело (1508–1512) дает представление о широте его творческих замыслов. Микельанджело сам, без посторонней помощи, трудился над ним в течение четырех лет. Плоский потолок был превращен им при помощи живописи в архитектурный костяк с отдельными картинами, обрамленными обнаженными юношескими телами, так называемыми пленниками.

Главные фрески Сикстинского плафона передают библейскую легенду, начиная с первых дней творения и кончая потопом. Но легенда служила Микельанджело лишь поводом, чтобы создать поэму о творческой мощи человека, хвалу созидательным усилиям героев. В образе седобородого Саваофа, сотворившего весь мир земных существ, Микельанджело, следуя за неоплатониками, представил подобие художника, воплощение творческой силы человека.

В одной из фресок Микельанджело (62) этот старец, окруженный юными спутниками, стремительно несется по простору неба. Огромный плащ образует вокруг него подобие паруса. Древний миф о человеке, покорившем воздушную стихию, приобретает здесь художественную наглядность. В этом образе, созданном всего лишь через два десятилетия после «Рождения Венеры» Ботичелли (ср. 57), Микельанджело сообщает полету небывалую силу и стремительность. На пригорке представлен полулежащий обнаженный мужчина. Его мускулы развиты, но он еще не обладает жизнью, тело еще бездушно. Старец несется мимо него в касается рукой его пальца. Словно электрическая искра пробегает через обе фигуры: единая трепетная волна объединяет тело летящего Саваофа с сотворенным им человеком. Духовность человека, которую средневековые мастера и даже Джотто видели только в любви и покорности, проявляется здесь в гордой красоте человеческого тела. В XV веке человек нуждался в известном оправдании, чтобы предстать обнаженным (ср. 46). У Микельанджело нагота, как и у древних, становится естественным состоянием людей.

В своей живописи Микельанджело мыслит как скульптор: для него почти не существует цвет, он говорит языком объемов и линий. В рисунках его речь становится особенно лаконичной. В фигуре изгоняемого из рая Адама (71) обозначен только его жест отстранения, но выразительность этого жеста не уступает зарисовкам «Леонардо (ср. стр. 47). Но «Леонардо как психолога занимают в человеке его аффекты, и он передает их во всей их сложности и разнообразии. Микельанджело привлекают, главным образом, жесты, выражающие нравственную силу человека, порывы его воли и страсти. В одном только движении тела и рук Адама, отстраняющего от себя ангела, выражено и его самосознание, и обреченность, и мужество, и готовность сносить свое горе и всепобеждающая сила его телесной красоты.

Женщина, которая в античности представлялась как богиня любви, в средневековье преимущественно как мать, у Микельанджело обретает свое человеческое достоинство. В этом отношении Микельанджело идет сходным путем с «Леонардо, создателем Джоконды. Но у «Леонардо в женщине преобладает интеллектуальная проницательность; наоборот, Микельанджело в сивиллах подчеркивает их мощь, неукротимое бунтарство, вдохновенную прозорливость. В голове Евы из «Искушения змия» (64) творческий опыт Микельанджело как скульптора ясно сказался в таком смелом ракурсе, какого до него никто не решался передавать (ср. 2, 3). Тело предстоит зрителю не в его спокойном бытии, а во всей сложности его противоречивых устремлений. В откинутой назад голове Евы, в повороте ее глаз, в изгибе ее могучей шеи, в набегающих друг на друга контурах видно, что она всем своим существом обращена к соблазнителю-змию, протягивающему ей яблоко. Контурные линии исполняются особенно напряженного ритма. В них заключено главное движение; они приобретают огромную формообразующую силу.

Образам деятельного человека, Саваофа, первых людей и пленников Микельанджело противополагает образы мыслителей, мудрецов, прорицателей, сивилл п пророков на краях плафона. Они составляют естественное дополнение к этим действующим людям, как хор в греческой трагедии дополняет речи героев. Они полны силы и волнения, но многие из них погружены в раздумье, охвачены сомненьями, порой настоящим отчаянием. На плечах Иеремии лежит бремя его тяжелых жизненных невзгод, несчастья родного народа, горести мира. Едва ли не впервые раздумье, печаль человека получили в этих фресках такое возвышенное выражение.

Вслед за переломом в живописи и скульптуре Возрождения новое направление дает себя знать и в архитектуре. Один из лучших мастеров второй половины XV века Джулиано да Сангалло (1445–1516) был современником Леонардо, но лишь своим пристрастием к центральнокупольным зданиям выдает новые вкусы. В его церкви Санта Мария делле Карчери (5) еще очень сильны традиции Брунеллеско с его ясными, спокойными формами. Храм образует в плане равносторонний крест, его перекрестье увенчано легким куполом. Внутреннее светлое и открытое пространство легко обозримо, гладкие стены расчленены пилястрами, верхний ярус четко отделен от нижнего.

Снаружи храм покрыт тонкой мраморной облицовкой (одна сторона его не достроена). Тонкие парные пилястры по углам и широкие карнизы между ярусами подчеркивают самостоятельность отдельных частей здания. В дополнение к этому членению темные полосы облицовки образуют как бы второй слой стены, разбивают простенки на прямоугольники и пересекают пилястры. На взаимодействии сил, как бы выражающих конструкцию и вместе с тем ее преодолевающих, основано впечатление архитектурного целого. Особенную красоту придает этому храму ясность его пропорций: нижний этаж относится к верхнему по золотому сечению; сходным образом разбит облицовкой на две части и нижний этаж. Соотношения частей стали значительно сложнее, чем в произведениях Брунеллеско. Но эти соотношения лишь намечены и выявились еще не вполне.