Заложники Солнца (СИ) - Бачурова Мила - Страница 2

Ученый покачал головой.

– Боюсь, что нет. Этот парень – решение Германа, не наше. Кроме того, не уверен, что другой адапт повел бы себя при знакомстве иначе.

– Хотите сказать, что Герман никого из них даже здороваться не учил? Только за плечи хватать, да плеваться?

– Кирюша… – Сергей Евгеньевич вздохнул. – Я ведь предупреждал. Не жди от адаптов того же уровня воспитания, что дали вам мы. Этих ребят воспитывал Герман. А он не педагог, и становиться им отнюдь не собирался.

– Знаю. Он спортсмен.

– Вот именно! Всю жизнь в хоккей играл, а не учебники штудировал. Это во-первых, а во-вторых – в день, когда все случилось, Герману всего-то семнадцать лет было.

– Как мне сейчас?

– Точно.

– Но вы ведь рассказывали, что и другие взрослые у них в Доме выжили? Когда все случилось?

– Поначалу – да. А потом…

Вспоминать первые страшные годы наставники не любили, рассказывали о них скупо. Кирилл знал лишь то, что в Доме Малютки – так называлось обиталище будущих адаптов – в день катастрофы Герман оказался случайно. Зашел к матери, работавшей в этом самом Доме завхозом.

Мать на заднем дворе принимала у доставщиков продукты. А Герман шел по коридору, направлялся к канцелярии – хотел попросить, чтобы для него распечатали какой-то документ. Потянул за ручку двери, и в этот момент все случилось.

Полыхнуло нестерпимо-ярким светом – катастрофу все взрослые описывали одинаково – он ослеп и упал.

Мать Германа погибла. Как и весь почти персонал Дома Малютки. А дети выжили – кроме тех, чьи кроватки стояли под самыми окнами. Всего набралось девятнадцать взрослых на сотню малышей. Не стонущих от ожогов и не ослепших – восемь.

Из трехэтажного панельного здания выжившие перебрались в другой Дом – старинный монастырь у «святого» источника, поближе к природной воде. А через месяц у ворот Института появилась девушка по имени Гюзель – до того, как все случилось, работавшая в Доме Малютки посудомойкой. Она легче всех соратников переносила наступившую вокруг удушливую жару.

Посланница пробиралась к Институту не одну ночь. И в последнюю не рассчитала силы.

«Если бы я не был убежденным агностиком, – горько вывел тогда в дневнике Сергей Евгеньевич, – я бы решил, что человеческий род прокляли».

Увиденное сутки назад изображение девушки с растрепанной косой, отчаянно вцепившейся в прутья ворот – за тем, что происходит на поверхности, следили бункерные камеры, – до сих пор стояло перед глазами.

Со стороны здание Института выглядело таким же мертвым, как прочие вокруг, о существовании под землей Бункера Гюзель не знала. Сложно сказать, на что она надеялась, расшатывая запертые ворота.

«Помогите!!! Милосердный Аллах, вы не умерли!!! Вы не должны умереть!! Помогите!!» – за спиной у девушки страшно и неотвратимо наливалось рассветом небо.

Спасти отважную посланницу не удалось: Гюзель умерла от ожогов через три часа в бункерной клинике.

Сергей твердо знал, что вслух эти слова не произнесет никогда. Он не должен так говорить и не должен так думать! А бумага… Что ж. Бумага все стерпит.

«… Чем больше мы узнаем о новом мире, тем все более хочется отвернуться и забыть то, что узнали. Исчезнуть и не возвращаться никогда. Зажмуриться, пропасть…

Каждое новое знание приносит новые загадки. То, что происходит, противоречит всем доселе известным биологическим законам!

Дело ведь не только в излучении. Вспышка была и закончилась. Солнечный спектр после этого изменился – пусть… Но почему, почему излучение действует столь избирательно?!

Почему большинство животных, в первые дни слепнувших и страдавших от ожогов не меньше людей, сейчас адаптировались к новым условиям и прекрасно себя чувствуют?

Почему лопухи начали догонять по росту молодые деревья, а корнеплоды в размерах не изменились?

Почему так плохо растут зерновые, в то время как сорная трава колосится лучше прежнего?

Почему, наконец, в первую очередь солнце убило взрослых – здоровых и сильных, а уцелели дети – слабые и беззащитные? Вопреки всем законам природы – почему?!

Что не так со взрослыми людьми? Отчего на них внезапно обрушиваются болезни? Судя по словам Гюзели, безобидная аллергия переходит в астму. Невинные родинки оборачиваются злокачественными опухолями. Из девятнадцати выживших в их общине взрослых сейчас осталось четырнадцать. Пятеро умерли в течение месяца, двое тяжело болеют – Григорий предполагает, что это рак… Откуда такая напасть?!..»

Записывая это, о главном кошмаре человеческого рода – необъяснимом сбое репродуктивной функции – Сергей еще не знал.

Мало кто из адаптов мог похвастаться тем, что помнит кого-то из своих спасителей, кроме Германа и Кати.

Катя – студентка педучилища, в Доме Малютки проходившая практику – погибла на седьмой год. Не от ожогов и не от болезни – монастырские жители осмелели, начали выбираться далеко за пределы освоенных территорий и однажды наткнулись на ожидающих в засаде Диких.

Рэдрик хорошо помнил Катю. Она была доброй и веселой. И Герман тогда умел смеяться, а после Катиной смерти разучился.

Инна, ветеринар из соседнего поселка, приглашенная когда-то, чтобы помочь ожеребиться кобыле, тоже была доброй. В Доме у адаптов она задержалась, осталась жить с ними. Ребята Инну любили и слушались, но, конечно, настоящим командиром был Герман. Он все знал и все умел. Если чего-то вдруг не знал, говорил: надо подумать. И всегда придумывал.

Герман лечил их ожоги и ссадины, вырывал молочные зубы, разнимал драчунов и успокаивал плакс. Заставлял будущих адаптов умываться и следить за одеждой. Учил стрелять и готовить еду. А еще интересно рассказывал, как жили люди до того, как все случилось – если, конечно, время было.

В Бункере об этом тоже рассказывали, но совсем не так, как Герман. У командира выходило, что раньше жизнь была куда круче, чем сейчас. А послушать Люлю или Евгеньича – горела бы она огнем, такая жизнь! По их словам, получалось, что нужно было каждый день, кроме двух выходных, ходить в школу. Десять лет подряд! Да сидеть там с утра до обеда, а то и дольше.

Бред. Кто ж работал-то, интересно, пока все по школам штаны протирали? Эдак и с голоду помереть недолго.

«Работали взрослые, – поддернув вечно сползающие очки, разъяснила Рэду Люля, бункерная педагогиня, адаптами горячо и дружно ненавидимая. – Сколько можно повторять?.. До того, как все случилось, дети учились в школе и слушались старших! Это было их основной обязанностью. Понятно?»

«Понятно», – пробурчал Рэд.

Хотя ни хрена он не понял. Неужели взрослых было так много, что детям можно было вообще не работать?

По словам Люли, тогда почти у каждого ребенка было целых два собственных взрослых: мать и отец. И Герман этот удивительный факт подтверждал. Но, по прикидкам Рэда, че-то до фига тогда народу получалось. Где ж они помещались-то все, интересно?.. И откуда столько еды брали?..

Но задавать вопросы он благоразумно не стал – и так со всех сторон шикали. Если Люля сейчас в раж войдет, да понесет свою нудятину – из класса и после звонка не сбежишь, сиди-слушай дуру эту.

С ее слов выходило, что раньше не только жизнь была другая, но и дети – другие. Умные, воспитанные, читать-считать любили – загляденье, хоть в рамку вставляй! А адапты учебу терпеть не могли. В Бункер Герман их силой выпихивал.

Пашка – из старших – рассказывал, что это Евгеньич командира науськал. Раньше Герман ни с какой учебой к ним не лез, а потом ему старый хрен по ушам поездил – как же так, дети растут неграмотными! – ну, командир и велел тем, кто постарше, в Бункер тащиться. Лично отвез, посмотрел, где будут жить. Наказал учиться и Евгеньича слушаться. Через месяц, сказал, навестит.

Но так уж вышло, что увиделись подопечные с Германом раньше, чем через месяц. Учеба у адаптов не задалась.

***