Внучка берендеева. Третий лишний - Демина Карина - Страница 6

И ведь издалека ехал. Потускнела позолота, и медь покрылась толстым слоем дорожной пыли. Кони храпят, пену роняют. Возница и тот глаза прикрыл, того и гляди сверзнется. А охранники спешат, да бледны, тяжелы, и видно, что устали – вусмерть.

Один дверцу отворил.

Второй руку подал.

Мальчонка-то сунулся было со скамеечкой, как учен был, но погнали. Надавили чегой-то, повернули, и вывалилась из возка лесенка махонькая.

А на нее ступила ножка в башмачке лазоревом.

– Здравствуй, Красава, что не встречаешь? Не рада видеть меня? – Сестрица встала перед Красавой и руки протянула, обнять желая. – А ты нисколько не переменилась…

– И ты…

Лгали обе.

Стоит Межена, лицом бела, косой черна, да только вьется в этой косе ниточка седая. И глядеть на нее страшно отчего-то… ведь годков Межене столько же, сколько и самой Красаве.

Нет, не постарела она… примерещилось.

Солнце осеннее шутку сшутило.

Вот и… белолица, синеглаза. Хороша – глаз не отвесть. И даже полнота ее не портит. Это Красава, дитя ожидаючи, сделалась велика в теле, рыхла да опухша, а у Межены лишь живот выпятился, и только-то. Да и того живота почти и не видать под просторным летником.

– Что ж не обнимешь? Аль не рада? – Сестрица усмехнулась и сама обняла Красаву. – Не приехала ты… а я уж ждала, что почтишь батюшку…

– Я… хотела. – Красава отвела взгляд.

Неуютно ей было.

А с чего?

Прежде-то они с Меженой ладили. Давно ли друг дружке косы плели? Лентами делились, серьгами да бусами? Да и что ленты… зимой-то, когда холодно, пусть и топили у дядьки от души, Межена, случалось, забиралась под одеяло к Красаве, обнимала ее за шею и жаловалась:

– Страшно мне.

– С чего?

– Воют, слышишь? Волки это…

– Ветер просто. Буря разыгралась.

– Волкию – От Межены всегда пахло хлебом свежим и еще пряниками, до которых она дюже охоча была.

– Откудова в городе волкам взяться? Не блажи… а если и волки, то у дядьки забор высокий. Кобели во дворе злющие. Холопы… не пустят в дом.

И Красава шептала, рассказывала всякие глупости… а Межена слушала и засыпала, а потом и сама Красава, вдвоем на перине было жарко и тесно, но хорошо – страсть.

Так чего она?

И обняла названую сестрицу.

Поцеловала в щеку бледную. За руку взяла.

– Не так уж богат мой дом, – сказала, – но что есть в нем, все твое…

И в терем повела.

…а той же ночью Межена вновь пришла. Босая, волосы распустила, в рубахе белой, широкой, в которой живот ее виден был явно.

– Пустишь?

– Забирайся. – Красава подвинулась, радуясь, что супруг ныне в отъезде, а то б неудобственно вышло. – Тебе принесть чего?

У дверей холопка спала, странно, что не проснулася, когда Межена вошла в покои хозяйские.

– Не ругай. – Межена ступала по половице осторожно, будто не пол под ней дубовый, но ледок первый, коварный. – Она до утра не проснется… тошно мне, Красавушка.

В постель залезла, за руку уцепилась, сдавила так, что больно стало.

– Если бы ты знала, до чего тошно… каждый день, как последний… батюшка… сам не думал, что так получится. Власти хотел. Силы… а не со всякой силой управиться можно.

Она уткнулась в пухлое Красавино плечо. И та погладила сестрицу, покачала головой. Надо же, довели… Межена-то завсегда спокойною была, а чтоб плакала, так такого вовсе не случалось. Ныне же она дрожала меленько, и слезы летели по белым щекам.

– Добрая ты, Красава… только глупая…

– С чего?

– С того, что столько жить, все видеть, все слышать, а ничего не понять. – Пахло от Межены ныне не хлебом и не пряниками – стужею взаправдошнею зимней. – Я даже завидую… у тебя все просто… по заветам… все еще молишься по пять раз на дню?

– Как получается, – уклончиво ответила Красава.

За нынешним-то хозяйством молиться некогда, да и тяжко ей на коленях стоять. Спину ломит. Голова кружится. Ноги к ночи опухают так, что чулки рвутся.

Но дед бы не одобрил.

Сказал бы, что кто ищет, тот способа находит. А Красава просто ленится.

– Молишься… и за меня, надеюсь? Ох, Савушка, я такого натворила… и не я, если подумать… и я тоже… заблудилась совсем… помнишь, нас отец в терем царский возил? Туда все своих дочек возили… царица-то померла… Божиня упокой душу ее смиренную. И царь холост. Многим охота была породниться. А если и не родниться, то… царь до женщин зело охоч.

– Что ты такое…

– Что знаю, то и говорю… согреет дочка постель царскую, а он за это из казны пожалует… казна-то велика… бездонна, почитай. – Она отстранилась и слезы ладонями отерла. – Им всем думается, сколько ни черпай, а не оскудеет… а что казны этой… уже давно должны и тому, и этому… а он не думал… как жена померла, пошел… мол, сам на этом свете не задержится, а что после него будет, так какая разница? Хоть пожар, хоть потоп. Отец… привыкла я его отцом звать, хотя… тоже сволочь… спас он меня… как же… жена просила. Ее он любит. Мог бы ведь взять вторую. И третью. Дед бы позволил. Дед ему сам предлагал, мол, если одна пустоцветна, то другая детей принесет. А он ни в какую… завидую.

Голос Межены был тих и глух.

Страшен.

А Красава слушала, гладила сестрицыны волосы мягкие.

Стужа?

И еще болото. Погост старый, на который их, малолетних, не пускали. Нечего там делать. А они все одно бегали, потому как любопытственно было на древние могилки глянуть, из которых вечером будто бы поднималась княжна проклятая да бродила, искала, кому бы о кладе рассказать…

– И когда она попросила за сестрицу… не отказал. Ее пожалел? Или про твою матушку вспомнил? Не знаю. Главное, что не утопили меня с матерью… как щенка… и в лес не вынесли. Хотя порой… лучше бы сдохла.

– О чем ты…

– О правде… может, он нас и любил, только деньги любил больше, иначе бы… помнишь погост? Помнишь… а она существует.

Красава только охнула. Да, ходили они на погост, но так и не посмели ступить на белую, будто коркою соли покрытую, землю. Простояли, поглядели, как клонится солнце к земле, как озаряет кривые березы алым светом.

И ушли.

– Я тогда вернулась. – Меженины глаза высохли. – Дождалась, когда ты заснешь… я… я уже умела делать так, чтобы люди засыпали… дед приходил. Ты, наверное, не помнишь… он… он понял… только он и понял, в чем дело… я… назвал меня проклятым ребенком… и потребовал, чтобы отец привел к камням. Я тогда еще считала его отцом… он отказывался, но затем… я поняла, что согласится. Не захочет ссориться с дедом. И отдаст меня. А у камней… камни бы показали, что сила проснулась. Дальше знаешь, что было бы? Меня бы запечатали. По закону. По обычаю. А я… я не хотела. Я знала откуда-то, что это – мука смертная, если не сама смерть. И решила… решила бежать. Только как? И куда? Тогда и подумалось, что с кладом бежать проще будет… с золотом… из леса выйду и заплачу, чтобы дом мне поставили. Заживу сама себе хозяйкой.

Больно было слушать этакое.

И удивительно. Неужели и вправду она, Красава, столь слепа, что ничегошеньки не видела?

– Я и наслала сон. А сама вернулась. Страшно было… сердце просто-таки выпрыгивало из груди… и почти уже повернула, когда… она существует, проклятая княжна. Вышла ко мне… мне она показалась красивой… я смотрела на нее. Она на меня… просто смотрела. Ничего не сказала. Только коснулась лба. Я помню это прикосновение. Столько лет прошло, а все равно помню… и я сомлела. Не от страха, но просто… не знаю… очнулась на рассвете. Лежу. А в руках книга… тонкая такая книга… серая… страшная… и я откуда-то знала, что эта книга – для меня. Что она и есть тот самый клад, который княжна стерегла. И что если мне ее отдали, то сочли достойной… и что не стоит бояться старика. Теперь я ему не по зубам. И все-таки у меня есть выбор… я могу оставить книгу, вернуть ее. Вернуться домой. Пойти к камням. Принять судьбу, как она есть…

Межена замолчала и вытерла рукавом сухие глаза.

– Скажи, Савушка, в чем я виновата была? В том, что рождена была вне брака? От насильника? В том, что мать мою утопили? В том, что… меня минула эта участь? Почему он был уверен, что я проклята? Кем? И за что? И отчего все ждали, будто я смирюсь? Я взяла эту книгу! Я… я просто хотела вырваться! И стать свободной. От старика… он смотрел на меня, точно на чудовище… и остальные тоже постепенно уверялись, что я и есть чудовище… только ты ничего не замечала. А я тебе завидовала.