Очерки становления свободы - Актон Лорд - Страница 41

Последовавшие за тем годы были не более чем очередной фазой в покорении Италии, но они памятны в иной связи. Ибо триумф под Павией сделал подавление лютеран осуществимой политической задачей. Крестьянская война ослабила их положение; император мог теперь привести в исполнение императорский Вормсский эдикт, а в Германии были люди, страстно желавшие этого. Карл выставил условием освобождения своего пленника его участие в уничтожении еретиков; Франциск тотчас изъявил полную готовность осуществить это лично и взять на себя половину расходов. Император решился поверить французскому королю на слово, ибо узнал, что папа возглавил против него мощную коалицию. Следуя совету лучшего из своих придворных, носивших духовный сан, начальника своей канцелярии Джиберти, папа Климент собирался еще раз подняться на борьбу, — пока цепи не окончательно скованы, и пока сам он, как тогда говорили, не превратился в испанского капеллана. Война, говорил папе Джиберти, ведется не за власть или территории, но за избавление Италии от постоянного рабства; такого рода убеждениями ему удалось на некоторое время поставить папу во главе нации. Климент заключил в Коньяке договор с врагами императора, освободил Франциска от его клятвы соблюдать Мадридский договор и попытался склонить к измене павийского победителя Пескару, посулив ему неаполитанский престол.

Все это заставило Карла обратить свой меч против Рима. Он поклялся, что ради мести рискнет всеми своими коронами, и обратился за помощью к Германии, в том числе к лютеранам. Скажите им, писал император, что они требуются против турок. Они поймут, о каких турках речь. Они поняли это так хорошо, что ландскнехты являлись под его знамена, имея в запасе серебряные веревки для шей кардиналов, тогда как золотой шнурок был припасен для папы. Карл выпустил подробный манифест против Климента, составленный Вальдесом, одним из немногих испанских лютеран; посвященные ожидали, что расправа будет короткой. Франциск с самого начала намеревался нарушить слово и не выполнять ни одного из условий, вредных или унизительных для Франции; но он опоздал. Внушительная германская армия перевалила через Альпы и в Ломбардии соединилась с испанцами. Впоследствии отмечалось, что испанцы были наиболее одержимы жаждой мщения, однако бросок на Рим предприняли немцы; Бурбон, под предлогом бедности отказавшийся им платить, провел их через апеннинские перевалы, по пути низвергнув с флорентийского престола династию Медичи. Рим был взят практически без всякого сопротивления. Климент заперся в замке Сан-Анджело, город был отдан на безжалостное разграбление, с прелатов требовали выкупа, о местонахождении всех сокровищ дознались с помощью пыток. Этот ужасный май 1527 года положил конец гордости, надежде и радости языческого возрождения; тяжелый, покаянный дух нисшел на общество, обещая свести Реформацию к реформе, уклониться от изменения доктрины изменением нравственности. Разграбление Рима, сказал кардинал Каетан, было справедливым наказанием: пострадавшие пострадали заслуженно. Город по праву завоевания принадлежал теперь императору, который мог распорядиться им по своему усмотрению, и римляне не возражали против того, чтобы он стал столицей Карла. Некоторые говорили, что упразднение светской власти пап обеспечит мир между державами, другие считали, что следствием станет появление патриарха во Франции, если не в Англии. С истощением последних усилий Франции, с переходом на сторону императора /адмирала/ Дориа, прихватившего с собою Геную, этот оплот французского влияния в Италии, — цепь операций, начатая неаполитанским походом 1494 года, завершилась в 1530 году осадой Флоренции. Карл заключил в Камбре мир с Францией, в Барселоне — с папой, и принял императорскую корону в Болонье.

Так завершились Итальянские войны, определившие главные черты политики нового времени. Конфликтам, не прекращавшимся на протяжении целого поколения; разброду и насилиям, тянувшимся еще дольше, — был положен конец. Италия получила от своего хозяина передышку, и на столетия поставила свои дарования ему на службу. Пескара, Ферранте Гонзага, Филиберт Эмануэль, Спинола были теми, кто сделал Испанию первой военной державой. Непобедимые легионы Пармы, которые создали Бельгию, вырвали Антверпен у голландцев, освободили Париж от Генриха VI и ожидали сигналов Армады, чтобы приступить к покорению Англии, были составлены из итальянской пехоты. Исключая лишь Венецию, сильную своим флотом и не преступными лагунами, Испания с этих пор господствовала во всей Италии, а благодаря обладанию обеими Сицилиями сделалась передовым оплотом против турок.

Италия утратила какое-либо участие в общей политике и сохранила свое влияние в Европе лишь через Рим. Конклав и возведение в кардинальское достоинство для пополнения конклава превратили Рим в постоянную школу переговоров и интриг, готовившую лучших в мире дипломатов. Благодаря покровительству Габсбургов папство пользовалось неизменной властью, гарантированной против любых пришельцев, не требовавшей оборонительных сил, разорительных и бесприбыльных расходов, вообще ничего, что рассеяло бы иллюзию идеального правительства, руководимого духовным христианским пастырем. Понтификаты неуклонно удлиняются: в шестнадцатом веке они составляют в среднем шесть лет, в семнадцатом — восемь, в восемнадцатом — двенадцать, в девятнадцатом — шестнадцать лет; благодаря оригинальному и характерному институту, известному под именем непотизма, выбор премьер-министров осуществлялся не из коллегии духовной аристократии, а из членов семьи правящего папы, что обеспечивало династические вливания в случайности выборной монархии.

Триумф и коронование императора Карла V, когда он встал над всем тем, что Европа узрела со времен Карла Великого, возродили древнюю веру в верховную власть, возвеличенную ее союзом с духовенством и добытую ценою независимости народов и равновесия сил между ними. Подвиги Магеллана и Кортеса, перспектива опрокидывания всех обычаев и традиций, навеяли неосуществленные грезы о необъятной Испании, вызвали к жизни фантом всемирной империи. Жажда неограниченной власти стала с тех пор господствующей силой в Европе, ибо она есть идея, с которой освященная международным и религиозными признанием монархия никогда не расстается по своей воле. Отныне на целые столетия эта идея постоянно утверждалась как необходимость и право. Это было высочайшим проявлением государства, каким оно представлялось Макиавелли: государства, не терпящего ни равенства, ни пределов своей власти, не связанного никакими обязанностями по отношению к человеку и народу; государства, покоящегося на уничтожении, оправдывающего и освящающего решительно все, что ведет к еще большему сосредоточению власти.

Этот закон нового времени, утверждающий, что власть тяготеет к неограниченной экспансии и не остановится ни перед какими барьерами внутри страны или и за рубежом, пока не столкнется с превосходящей ее силой, определил ритмический строй последующей истории. Ни племенные пристрастия, ни религиозная приверженность, ни политическая теория никогда в такой мере не служили побудительным началом к нескончаемой и универсальной враждебности и межнациональной борьбе. Оказавшиеся под угрозой интересы должны были сплотиться для создания самоуправления, для защиты религиозной терпимости и прав человека. Именно благодаря соединенным усилиям слабых, предпринятым под давлением необходимости противостоять господству силы и постоянству порока, в ходе быстрых перемен, разворачивавшихся на фоне медленного прогресса четырех столетий новой истории, свобода была сначала сохранена, закреплена и обеспечена, затем разнесена по свету, а в конце концов и понята народами.

Актон возвращает нам несколько важных представлений, которые пыталась изгнать из нашего сознания советская власть. Среди них первое место принадлежит идее нравственности в политике. Человеку, воспитанному при советской власти, пусть даже и в борьбе с нею, непросто бывает поверить, что политические вожди могут руководствоваться совестью, исходить в своих поступках из добрых побуждений, а не из властолюбия, эгоизма и нетерпимости. Как для француза XVIII века, для него политика — «дщерь гордости властолюбивой, обманов и коварства мать». Еще труднее представить себе, что совесть государственного человека не в корне отлична от совести человека рядового. Макиавеллиевское понимание государства буквально пронизывало советскую систему, составляя самую ее сущность. Не чуждо оно и демократическим государствам современности. Отношение к политике как к науке тоже прочно забыто, если не вовсе ново для нас. Между тем если конституция — не человеческое установление, не творение разума, но выявленное в ходе столетий борьбы естественное право, то она тем самым становится частью природы и полноправным объектом науки. Напоминая это, Актон возвращает нам исторический оптимизм.