Русская фантастика – 2017. Том 2 (сборник) - Гелприн Майкл - Страница 6

Но разве твои губы, моя Алмазная незабудка, были просто игрой?

Да, я всего лишь обыкновенный молодой чел, моментальный человек, так нас называют, но разве игра – удел только пенсеров? Пять лет назад, моя тонконогая беда, ты стонала в моих руках, ты отвечала именно мне, а не кому-то другому. Твое тело, твои слова и стоны – разве это была только игра?

На реке Голын безоблачно.

«Зачем я в этой игре?»

«Чтобы помочь Счастливчику».

«Но ты вдумайся. Он потерял людей».

«Такое случается. Но убил их вовсе не он».

Алмазная опять подняла взгляд, и я осекся. На этот раз я вообще не увидел в ее глазах ни тепла, ни какого-то особенного интереса, а только старое, хорошо знакомое мне упрямство, как пять лет назад.

«Что грозит Счастливчику?»

Она ответила просто: «Время».

«Но время грозит не только Счастливчику?»

И только теперь по холодному блеску ее глаз, по вспышке алмазика в прекрасной розовой мочке я вдруг понял, что там, в нашем прошлом, к сожалению, действительно уже в далеком прошлом, у меня, человека моментального, не осталось ничего, кроме умершего времени. И если кто-то сейчас остро нуждался в живой воде, то, наверное, прежде всего я.

7 октября 2413 года.

21.01. На реке Голын безоблачно.

А на игровой площадке уже шло действо.

Сирены страстно щебетали, как большие рябые птицы.

Неволя заставляет глубже, острее, отчаяннее чувствовать родину, жизнь, детей. Цохрол. Подальше от низких темных берегов. Время и пространство заставляют глубже, острее чувствовать родину, жизнь, детей. Крылья из крупных перьев. На выбритых головах голубые цветочки, как фантастические кружева. Изумленные восклицания, нежный запах смолы, цветов. Дин-ли – город счастливых. Гавкнула собака неподалеку, будто рассмеялась. Множество глаз следило за гологоловыми сиренами, за хромым Одиссеем. Музыка текла, распространялась над набережной, ее сносило по реке, сиреневая дымка покрывала низкие далекие здания Реальных кварталов. Там озонаторы не поют, там камеры Т малой мощности.

«Если ты сам пожелаешь, – неслось с игровой площадки, – то можешь послушать…»

Наверное, ничем из прошлого нельзя пользоваться, не обдув пыль.

«У нас немногие играют на флейте».

Это произнесла Алмазная. И она произнесла это так, что мне сразу захотелось отказаться от участия в переходе Счастливчика, ведь игра предполагает импровизацию, а кто тут импровизирует? Час назад я представить не мог, кого увижу в Дин-ли. Час назад мне в голову не приходило, что я ни с того ни с сего дам согласие войти в отряд Счастливчика. Зачем мне в пустыню? Разве мы в одном искусстве?

Мне хотелось коснуться Алмазной. Мышцы сводило от этого страстного темного желания.

«Хубилган…» – произнесла она.

Ну да. Хубилган. Я ожидал чего-то такого.

Историю какого века шлифовал Счастливчик? Девятнадцатого.

Значит, и прозвище Хубилган из девятнадцатого. А в жизни – Пржевальский.

Правда, имя это чаще ассоциируется с открытой им лошадью, но это уже факт третьего порядка. «Тетки» работали споро. Я четко, во всех деталях, видел все, что они подсказывали. Великий путешественник. По мере продвижения к Тибету ширилась его слава. Особенно возросла она после известной стоянки у кумирни Чейбсен. Там Хубилган (Пржевальский) и его спутники до такой степени устрашили местных дунган, что они уже не осмеливались нападать на отряд.

К тому же Пржевальский спасал больных малярией и лихорадкой.

Приезжали к нему гыгены – поклониться, вручить подарки. Появлялся с верительными грамотами владыки Тибета специальный посланник. Приходили далай-ламы, тангуты, монголы, китайцы, все молились Хубилгану и его дальнобойным штуцерам. Это же девятнадцатый век. Приводили малых детей, чтобы Хубилган их коснулся. Местные жители в рваных халатах выстраивались на коленях вдоль пыльных дорог. Это были сложные, это были скверные времена. Хорошо, что никому не приходит в голову повторить маршруты великого путешественника. Хотя почему не приходит? Счастливчик, например, пытался повторить переход Пржевальского через пустыню. На лошадях и верблюдах. На него ни джунгары, ни хара-тангуты не нападали, но он потерял всех своих спутников, а вот Хубилган не потерял ни одного. В хошуме, где он останавливался, никто не смел повысить голос. В долинах и на перевалах, в пустынях и на солончаковых болотах, где соль в жаркое время нарастает над мертвой водой серыми буграми-сугробами, царил мир.

Но Пржевальский был только хубилганом; он не был пенсером.

Может, он превзошел бы любого пенсера, но все же был только моментальным человеком, оттого и умер рано. Да и как не умереть рано, если тебя постоянно обдувает ледяным горным снегом, обжигает жаром песков. А еще эти болотистые комариные пространства. А еще эти костлявые перепончатокрылые драконы в полнеба, залетающие в пустыню из Китая. Желтые пески так обширны, что монголы называют их тынгери – небо. Желтое небо. Цэвэр гайхамшиг. Оно сыплется, как песок, а пески текут, как облака. Хубилган умер не в родном поместье под липами, он упокоился на голом берегу плоского озера, раскинувшегося между устьями рек Каракол и Карасуу.

Я хотел отмахнуться от этих слов, но Алмазная не позволила.

Она снова заговорила. Теперь о некоем Ири.

Имя его звучало тревожно.

А был он всего лишь уроженцем малого бурятского селения Цаган-Челутай, они там жили как в пустыне. Этот проводник довел отряд Хубилгана (восемь верблюдов и две лошади) до Хуанхэ, пересек с ним каменистое плато Ордос, перевалил снежные перевалы Куньлуня, достиг Тибетского нагорья. Слушая Алмазную, я, конечно, вспомнил «Снежную бурю на горе Бумза» – вцепившийся в ледоруб неукротимый пенс; рядом с Хубилганом все, наверное, были такие. Щетинистые щеки в инее. Ледяная стена, черные изломы трещин, обвисшие снежные козырьки. Никакой гарантии на возвращение, но неистовый пенс вернется. С игры все начинается, игрой все заканчивается.

Среди враждебного населения надеяться можно только на себя и на штуцер.

Именно так. Только на себя и на дальнобойный штуцер.

Грубые незнакомые слова раздражали меня, будто Алмазная все еще продолжала говорить по-монгольски.

Штуцер Хубилгана пугал самых дерзких дорожных грабителей. Штуцер Хубилгана стрелял на день пути и сколько угодно раз, ведь заказывал Хубилган свое оружие в далеком Лондоне у лучшего ствольщика тех времен – Чарльза В. Ланкастера.

И помощников выбирал сам.

Я удивился: «Это-то зачем усложнять?»

Почти пять веков назад, с некоторым внутренним усилием напомнила мне Алмазная, не существовало ни камер Т, ни психологов. Шел девятнадцатый век, вдумайся, Лунин. Даже крепкие молодые челы считались моментальными, так недолго они жили, а наземный транспорт сводился к верблюдам и лошадям. Удача и собственное здоровье – только удача и собственное здоровье могли вывести путешественников из мертвых болот и пустынь. Только удача и здоровье спасали путников на ледяных перевалах и выжженных песках. Впрочем, еще красота. Это входит в условия любой игры. На самом ужасном перевале на солнечной стороне с гранитных скал, как коричневые грибы, свешиваются осиные гнезда, а в мягких мхах, как в гнезде, прячутся аметистовые примулы с желтым пятнышком посредине. Хубилган учил проводника: делай, Ири, то, что умеешь. Не завидуй никому. Не гонись за тем, что недоступно. Ты, конечно, можешь научиться от меня книжной мудрости, но это сторонние знания, они не сократят тебе путь, не переменят соленую воду на пресную, не уберегут от жары, морозов, лавин, пыльных бурь и снегов, живи, как живешь.

«Никогда не смотрел на жизнь с такой точки зрения».

«Я знаю», – усмехнулась Алмазная.

Ири, лучший проводник Пржевальского, легко находил звериные тропы в самых глухих местах. Он умел договариваться с самыми воинственными тангутами, а там, где не хватало слов, без колебаний пускал в ход оружие. Других способов выжить у Хубилгана и его спутников не было.