Теряя себя (СИ) - "Eve Aurton" - Страница 42

Все ложь, обман, жалкое притворство. Ненавижу.

Я так утопаю в своей боли, что не сразу понимаю, что происходит вокруг, лишь громкие крики толпы и оглушительные выстрелы заставляют меня вынырнуть из переживаний и посмотреть на площадку, где творится что-то невообразимое, потому что ровных рядов, которые стояли лишь несколько минут назад, уже нет, а за место их шумная серая масса, пестрящая темно-синими пятнами, по-видимому охранниками, пытающимися успокоить взбунтовавшихся рабов. Мое видение искажено невысохшими слезами, и я протираю глаза тыльной стороной ладони, чтобы улучшить четкость и рассмотреть все получше. Вжимаю голову в плечи, слыша очередной выстрел и отползая дальше от решетки. Мне становится до безумия страшно, и я ошалело ползу назад, оглядываясь по сторонам и мечтая как можно скорее покинуть здание. Краем глаза замечаю черную фигуру, стоящую на верхней трибуне и спокойно наблюдающую за происходящим, и пусть эта фигура скрыта в черном плаще с глубоким капюшоном, но она кажется мне будто знакомой. Что-то смутно знакомое я нахожу в манере стоять, в ширине плеч, в росте, в ленивых движениях, когда человек наконец отворачивается и исчезает в одной из арок, ведущих в общий коридор верхнего этажа.

Все это происходит за считанные секунды, перемешавшие в себе боль, разочарование, отчаяние и страх, все это оглушает меня и превращает в полуживую сомнамбулу, потерявшуюся в эмоциях. Может поэтому я не сразу осознаю, что натыкаюсь спиной на чьи-то ноги и все мои попытки оттолкнуться от земли оказываются бесполезными. Задираю голову вверх, наталкиваясь на хищный и насмешливый взгляд, и зажмуриваю глаза, ожидая удара взметнувшейся надо мной резиновой дубинки.

Я должна вернуться домой, я должна вернуться домой, я должна вернуться домой… к маме.

========== Глава 17 ==========

Бывают моменты, когда возвращаться не хочется — лучше плавать в темноте и незнании, чем сломаться под гнетом реальности, настолько отвратительной, что я всеми силами цепляюсь за бессознательность, отгоняя прочь наступающие звуки, ощущения, мысли, боль, которая начинает терзать меня, как только я выныриваю наверх и делаю первый вдох. Глубокий и шумный, он эхом отдается в ушах, и я болезненно морщусь, едва открывая глаза и натыкаясь лишь на расплывчатые образы незнакомого помещения. Яркая настольная лампа, опущенная вниз, кажется мне нечетким ослепляющим пятном, не имеющим границ и форм; бетонные стены, пустые и мертвые; одинокий стул, стоящий у стола, а после пустота, которая проглатывает меня и заставляет вновь прикрыть глаза от ощущения дикой головной боли и усталости, наряду с которыми меня терзает какое-то странное онемение и беспомощность. Хочу пошевелить руками, но не могу даже согнуть пальцы, которых совершенно не чувствую. Лишь когда через силу поднимаю отяжелевшие веки и задираю голову вверх, понимаю, в чем дело — мои руки скованы тяжелыми наручниками, прикрепленными к толстой цепи, практически поднимающей меня над полом. Только вытянув ступни и встав на носочки я могу разгрузить свои запястья, на которые приходится основная нагрузка в виде моего ослабшего тела. Все они стерты, почти до крови, и каждое мое движение приводит к тому, что наручники еще больше вонзаются в кожу, отчего я глухо стону и, с трудом поймав равновесие, затихаю.

В груди неприятно тянет, и я стараюсь ровно дышать, чтобы не поддаться панике. Но по мере того, как проходит время, воспоминания о случившихся событиях все больше пропитывают меня, отчего я громко всхлипываю и позволяю слезам скользнуть по щекам. От них жжет раздраженную кожу и щиплет наверняка припухшие веки, но я не могу их остановить, не могу, не могу, ведь моей сестры больше нет, ведь моя мама в отчаянии, а Элисон стала частью этого безумного мира, который может уничтожить ее в любой момент.

У меня практически никого не осталось. Это несправедливо, это больно, это не может происходить со мной, только не со мной, ведь я никому не делала зла, никогда, за всю свою жизнь. Бог не может так поступать, он не имеет права, я не заслужила. Не заслужила, Господи… Шепчу это потрескавшимися от жажды губами, часто-часто моргая и беспомощно задирая голову вверх, ноги совершенно устали, и с громким стоном я повисаю на цепи, чувствуя, как капельки крови скользят вниз по рукам, оставляя после себя алые русла.

— Очнулась?

Не сразу понимаю, откуда взялся этот голос, и прищуриваю глаза, пытаясь рассмотреть темную фигуру, стоящую в проеме дверей. Только когда задерживаю дыхание, действительность перестает плыть, и я могу рассмотреть, как кто-то в темной форме проходит к столу, прочитывает какие-то бумаги, а потом поднимает голову лампы в мою сторону, оглушая меня ярким светом.

— Послушайте, я не понимаю, почему я здесь. Мне нужно домой, — не знаю, сколько сейчас времени, не знаю, как долго я была без сознания и где я вообще, но четко знаю, что мне нужно торопиться, ведь Хелен ждет меня, верит. И Хозяин — он может вернуться в любой момент. — Прошу вас.

— Имя и фамилия, — четким голосом произносит мужчина, скрытый от меня ярким светом, к которому я до сих пор и не могу привыкнуть.

— Джиллиан Холл.

— Род занятий, — также сухо бросает он, а я нервно сглатываю, вновь вставая на носочки и начиная догадываться, где могу быть. Скорее всего, это полицейский участок, если таковой здесь вообще имеется, и это значит, что сейчас меня допросят, а потом вернут домой, к Реми, которому я принадлежу, либо же дождутся, когда он сам меня заберет. Все просто.

— Я… я не знаю. Мой хозяин, позвоните ему, Дамиан Рэми. Мне нужно вернуться к нему, — мой тихий голос проглатывается этой бетонной коробкой, и сейчас только шелест бумаги, да скрежет пишущей ручки повисает в ней. А онемение в руках становится практически нетерпимым, и я вновь дергаюсь, делая этим еще хуже — боль в запястьях почти вырубает, отчего я закатываю глаза и проваливаюсь в темноту, из которой выныриваю только тогда, когда сильная пощечина пламенем обжигает щеку. Во рту скапливается кровь, и я сплевываю ее, случайно попадая не на того, кто стоит напротив и на кого мне хотелось попасть, а на свою грудь, прикрытую порванным платьем. Свет уже не кажется мне таким ослепляющим, и наконец, я могу рассмотреть мужчину перед собой, высокого и грузного, с грубыми чертами лица, бездушным взглядом и сомкнутыми в тонкую линию губами. Он смотрит на меня профессионально цепко, а я думаю о том, что это место может не иметь выхода.

Совсем. Слишком много усталой жестокости в чертах полицейского, стоящего передо мной.

— Потише, Брэд, вдруг она говорит правду, — слышится откуда-то со стороны, и я поворачиваю голову вправо, замечая еще одного мужчину, одетого в точно такую же форму, только более молодого и подтянутого. Ярко-рыжие волосы, небольшая небритость, придающая его лицу неопрятность, рыжие ресницы и брови, улыбка, тягуче медовая, взгляд, весь пропитанный отвратительно похотливым интересом. Представляю, что он делает с такими, как я, случайно или нет попавшими сюда.

— Правда или нет, но без документов она никто. Если ты имеешь хозяина, то тогда что ты делала на Арене? — Брэд отходит к столу, вновь усаживаясь за него и беря ручку, а рыжий в это время медленно заходит мне за спину, вынуждая меня опасливо повертеть головой. Если слова Брэда правда и без документов я никто, то, наверное, они могут с легкостью убить меня, даже не сообщив об этом Господину. И это значит, что я подведу Хелен, маму, Элисон, как когда-то подвела Айрин, поверив сладким речам Хозяина.

— Сколько сейчас времени?

— Вопросы задаю я.

— Я всего лишь хочу узнать время.

— Из-за таких, как ты, — Брэд показывает на меня толстым пальцем, а я вновь начинаю балансировать, до крови кусая губы и шипя от боли в руках, — нам приходится торчать на работе до поздней ночи. Так что соберись, девочка, и отвечай на мои вопросы. Что ты делала на Арене?

— Ничего, я лишь хотела увидеть подругу, — мотаю головой, сглатывая подступающие слезы и все больше теряя надежду — по его словам уже ночь, а это значит, что мои планы уложиться в несколько часов прогорели, превратились в наивные ожидания и пугающую реальность, где я вообще могу не вернуться, сгинуть в этом гнилом месте, в руках тех, кто видит во мне лишь сбежавшего раба, а не человека вовсе.