Принцесса для императора (СИ) - Замосковная Анна - Страница 27

***

«Только бы она дышала, только бы выжила», — лихорадочно бьётся мысль, а пальцы жмутся к груди Мун, пытаясь уловить биение сердца. Моя маленькая девочка прижата ко мне, содрогается от бешеной скачки, и всё, чего я боюсь — просто не успеть. На меня надвигается белый дворец. — Лекаря! Лекаря! — надрываюсь, взлетая по скальной дороге, пугая всех окровавленным видом. Конь, отнятый у предателей, хрипит, почти падает. — Лекаря! — Затормозив перед стражником, на миг выпускаю моё сокровище из рук, передаю молодому воину, чтобы спрыгнуть и тут же снова схватить, прижать безвольное тело. Взлетаю по крыльцу. — Ко мне! Лекаря! — Мелькают золото и ажурные украшения, слепят яркие краски и солнечный свет. Гомонят слуги и стража. Кручусь, вглядываясь в калейдоскоп побледневших лиц. — Лекаря! Целителя! Всех! С измождённым Эгилем сталкиваюсь на своём этаже. Спешит навстречу, придерживаясь за сердце, но я могу думать только о здоровье Мун. Вношу её в свои комнаты, бегом, к кровати, опускаю хрупкое тело на шёлк покрывала. Мун кажется такой бледной и беззащитной, что хочется закрыть её собой от этого безумного мира. — Что с ней? Что с ней? — исступлённо шепчу, сжимая её тонкие пальчики: слишком холодные, страшно безвольные. — Она просто стала падать, не могу привести её в чувства! — Отойдите. — Эгиль решительно отстраняет меня и прижимает ладони к вискам Мун. Я мечусь из стороны в сторону, закусывая кулак. Лицо Мун неподвижно, грудь еле вздымается, а губы Эгиля вздрагивают, будто он читает заклинание. У меня обрывается сердце. Отступив, Эгиль дрожащей ладонью стирает со лба испарину: — Ничего страшного. — Но… — Сонное зелье. Доза великовата, но лучшее лекарство в данном случае — отдых. — Он тяжело опускается на край постели. Стискиваю кулаки. Задаю страшный вопрос: — Ей что-нибудь сделали? На миг взгляд Эгиля становится недоуменным, потом целитель осознаёт вопрос и кладёт ладонь на живот Мун. — Всё в порядке. Я понимаю, что не дышал. Выдыхаю. Хрипло благодарю: — Спасибо… Тебе лучше отдохнуть. — Это уж точно. — Эгиль упирается ладонями в колени и медлит. — Как Сигвальд? — Кости собрал, скрепил, а дальше пусть всё идёт естественным путём. Крякнув, Эгиль приподнимается, его ведёт в сторону. Я успеваю поддержать старика и снова шепчу: — Спасибо, спасибо тебе за всё. Моя благодарность… — Это меньшее, что я могу сделать для завоевателя, который удержался от того, чтобы стать деспотом, — бормочет он, напоминая об условиях его службы мне. Невольно улыбаюсь, похлопываю его по плечу: — Отдохни хорошенько. Кивая, он уходит относительно твёрдой походкой. От сердца отлегает. Разворачиваюсь, смотрю на беспомощно приоткрытые губы Мун, на тугие выпуклости грудей, звонкий изгиб талии. С ней ничего не случилось. Я успел её защитить. Со стоном выдохнув, обессилено сажусь на край постели. Сжимаю холодную руку Мун. — Тебе больше не надо бояться, — зачем-то шепчу вслух. — Никому не позволю тебя обидеть, никому, слышишь? Она, конечно, не слышит. Да и какое ей дело до меня. Засохшая кровь стягивает кожу, напоминая о моём жутком виде. Вместо одежды — лохмотья, и как же это напоминает молодость, то наивное время, когда я считал, что власть способна защитить. Но надо признать: хотя полной безопасности я не добился, намного приятнее, справившись с врагами, отдыхать в просторных покоях под охраной стражи, а не носиться по пустыне и степям, выискивая новое убежище. Ещё раз сжимаю руку Мун, улыбаюсь и поднимаюсь. Нужно привести себя в порядок. Срываю остатки шаровар. Зову слуг и требую воды. Чужая кровь царапает кожу, шелушится. В купальне я встаю в широкий таз, и служанки опрокидывают на меня кувшины тёплой воды. Она окрашивается в багряный. Особенно сложно промыть гриву слипшихся волос. И хотя сражение не шло ни в какое сравнение с прежними битвами, я ощущаю себя каким-нибудь богом войны. У всех они разные, но одинаково рады искупаться в крови врагов. И грустно и смешно: все усилия защитить семью привели к тому, что мне опять пришлось действовать своими когтями и зубами.

***

«Быть полководцем проще, — в который раз ворчит про себя Фероуз, измученный разборками с заговорщиками. Но куда сильнее он злится на своего старого друга. — Император он, как же. Как был слепцом, так им и остался». У Фероуза после колдовства и бешеной скачки, после всех отданных распоряжений и прослушанных отчётов об арестах и обысках, ужасно болит голова. Но всё же он думает о том, что Мун надо было выдавать не за принца. Ещё раньше у Фероуза возникло ощущение, будто Император к ней не равнодушен, а теперь он в этом уверен, и ему невыносимо грустно. В отличие от Императора, Фероуз знает, что такое любовь, ценит её и считает, что достиг столь многого благодаря крепкому тылу. Порой он очень сожалел, что у его друга такого тыла нет, но понимал, что разуму чувства не подвластны, и потому ему вдвойне обидно, что когда нашлась девушка, способная растопить лёд в сердце друга, тот отдал её другому. Фероузу обидно едва ли не до слёз, но: «Переиначивать поздно… Глупец», — вздыхает он и заходит в покои Эгиля из первых рук узнать, что ждёт принца. Обессиленный лекарь полулежит в кресле, уставившись на стену, где в подробностях нарисовано человеческое тело, кости, органы и кровотоки. — Как принцесса? — Фероуз присаживается на кушетку, вытягивает ноющие ноги. — Легко отделалась. Сон, пару чашек восстанавливающих отваров — и всё пройдёт. — А Сигвальд? Эгиль тяжко вздыхает: — Даже в лучшем случае он надолго прикован к постели. Я сделал всё возможное. — Благодарю. Благодарность Императора… — …не будет знать границ. — Эгиль слабо взмахивает рукой и смотрит на Фероуза огромными совиными глазами. — Я очень устал и ценнее любого золота для меня сейчас несколько часов сна. — Да, конечно, — поднимается Фероуз, предчувствуя, что ближайшие несколько недель его старческие колени останутся без магического врачевания. У двери его останавливает слабый оклик Эгиля: — Я хотел кое-что обсудить. — Что? — оборачивается Фероуз. Но Эгиль склоняет голову, помахивает рукой: — Нет-нет, ничего серьёзного. Наверное, я ошибся от усталости. — Ошибся в чём? — Так, глупость, — отмахивается сухой морщинистой рукой Эгиль. — Что-нибудь не так с ногой Сигвальда? — Кроме того, что колено раздроблено? — усмехается Эгиль, и морщины на его измождённом лице углубляются. Фероуз слишком устал, чтобы выпытывать правду. Он кивает и оставляет старого лекаря в покое, даже не догадываясь, что причина беспокойства Эгиля его бы порадовала: во время магического обследования Мун тому показалось, будто она ещё не принадлежала ни мужу, ни иному мужчине. Но Эгиль склоняется к мысли, что скорее он ошибся от усталости, чем юный и полный сил принц не воспользовался супружеским правом.

***

Тщательно вымывшись, возвращаюсь в спальню. Мягко ступаю по зебровым шкурам, но сидящий спиной ко мне Фероуз разворачивается в кресле. — Как Сигвальд? — спрашиваю я, и сердце сжимается: сейчас, когда Мун в безопасности, я острее переживаю за сына. Не думал, что привязанность к нему после многих потерь сильна. «Моя плоть и кровь», — понимаю я, вспоминая слабенького малыша, которого взял на руки после смерти его матери. Он выжил. Он тоже нуждается в моей защите. Губы Фероуза изгибаются в мягкой, совсем не язвительной улыбке. Краем глаза слежу за Мун: она неподвижно лежит на постели, блики свечей мерцают на волосах, превращая их в расплавленное золото. Сердце обмирает от восхищения и нежности. Я читал любимые стихи Сигвальда, испытываемое мной в них называется предчувствием или признаками любви. «Не может быть», — уверяю себя и невольно усмехаюсь: просто не может быть, чтобы боги, столько лет меня хранившие, поступили так подло. — Время покажет, — отзывается Фероуз, и я не сразу понимаю, о чём он. Потом осознаю, киваю. Проводя рукой по влажным прядям, замечаю: — Как всё это не вовремя. — К сожалению, предатели не имеют привычки согласовывать свои действия с теми, кого они предают, — разводит руками Фероуз. Хочется сесть рядом с Мун, но в последний момент сворачиваю и опускаюсь на свободное кресло. Мы с Фероузом смотрим друг другу в глаза. — По краю прошли, — тихо произносит он. — По самому краю, — киваю я и, мотнув головой, куда бодрее продолжаю: — Ну, что там с предателями? Подёргивая бороду, Фероуз отчитывается об арестах и первых показаниях соучастников покушения. В очередной раз убеждаюсь: люди — неблагодарные жадные скоты, и чем выше их положение — тем они неблагодарнее и жаднее. Тошно от осознания лицемерия окружавших меня чиновников и знати. — Я бы хотел поговорить о сыне Гарда, — мягко начинает Фероуз. Вскидываю брови: — Причём здесь сын нашего младшего мага? — Безалаберный юноша, он ввязался в заговор, но я уверен, что Гард ничего не знал. У него было много проблем с Арном, он отчаялся его воспитать и сослал в провинцию, но тот… Меня захлёстывает гнев. — Он покусился на Мун, — выдавливаю цепенеющим голосом. — Это непростительно. — Но его отец… — Пусть посидит под арестом, пока подробности участия его сына не выяснятся. — Мой дорогой друг, — Фероуз подаётся вперёд. — Очень трудно выяснить что-то у трупов. Нервная усмешка срывается с моих губ, тру лоб: — Да, я был несдержан. Фероуз скашивает взгляд в сторону Мун, снова смотрит на меня. Накручивает бороду на палец. В тёмных глазах друга читаю: «Ты потерял контроль из-за неё». Лет двадцать назад я бы поспорил, но сейчас нет ни сил, ни желания отрицать очевидное: я не мог остановиться из-за того, что они причинили вред Мун. Примирительно напоминаю: — Я устал и ты, думаю, тоже. Давай оставим дела дознавателям и отдохнём, а завтра обсудим всё на свежую голову. — Хорошо, — не отпуская бороды, кивает Фероуз. Спальню он покидает очень задумчивым, и я чувствую его желание что-то сказать — это может касаться Мун и моего опрометчивого решения женить её на Сигвальде. И я очень благодарен, что Фероуз уходит молча. Спальня погружается в тишину. Лёгкое потрескивание свечей разбавляет её тяжесть. Я вдруг остро ощущаю объём просторной спальни, бесчисленные коридоры дворца, скалу, на которой он стоит. Сефид белой пушистой тенью выскальзывает из пола. Дух барханной кошки, зародившийся в моём доме, отпоенной моей кровью видящего духов, придававшей им невероятную силу, подходит ко мне и точно обычное животное трётся о ногу. — Всё будет хорошо, — обещает она мурлыкающим вкрадчивым голосом. — Знаю, — улыбаюсь в ответ. — А теперь иди к Сигвальду. Ты нужна ему больше, чем мне. Она пристально смотрит мне в лицо. Мы оба знаем, что в доме, где лежит мой сын, ногу которого нельзя тревожить, она быстро ослабеет. Кивнув, Сефид ныряет в пол. Итак, я один на один с Мун. Поворачиваюсь к кровати. Нас только двое здесь, никто не посмеет войти… Подхожу к Мун. Она крепко спит, даже скачка на коне не помогла ей очнуться. Сажусь рядом. Мгновение забытья — и пальцы уже лежат на нежной щеке Мун, касаются её волос, губ, скользят по плечам. Я так и не приказал раздеть, обмыть и переодеть Мун, и внутри всё трепещет от желание сделать это самому, касаться её, любить… Какой невыносимый соблазн.