Принцесса для императора (СИ) - Замосковная Анна - Страница 2

Третий час я помогаю на кухне. Пот струится между лопаток, лицо наверняка такое же багровое, как у кухарок. Сегодня первый день, когда я выполняю чёрную работу с радостью: здесь слишком много людей, чтобы Вездерук попробовал до меня добраться. Даже переодеваться не пришлось идти: мне одолжили сорочку, и одежда быстро просохла у очага. Пока вырезаю косточки из вишен (с пальцев будто капает кровь), мысли крутятся вокруг сегодняшних событий. Я никого не обнадёжила по поводу Вездерука, но то и дело обмирала, представляя, какой замечательной может стать жизнь без него. Обдумываю возможную подмену на бал: спрашивала у кухарок и служанок, но, к сожалению, Октазия почти всех слуг одолжила на подготовку к балу, и у остальных было слишком много работы, чтобы разрываться между императорским дворцом и домом. Но я ещё надеюсь, что уговорю кого-нибудь из городских знакомых меня подменить. Рядом шумно шкварчит лук. Дверь распахивается, у дворовой девчонки огромные от изумления глаза: — Вездерука выгоняют! Миг молчания, только кастрюли и сковородки шумят, и кухня взрывается недоуменными возгласами. Всё равно не верится. Вместе с девушками и молодыми женщинами я выкатываюсь в коридор, мчусь к заднему выходу, откуда слышится улюлюканье. Мы высыпаем на потёртое крыльцо. Октазия стоит у фонтана, придерживая рукой чёрную накидку, губы плотно сжаты. Вездерук стоит перед ней на одном колене, из носа снова подтекает кровь. Не знай я, кто ему физиономию изукрасил, подумала бы, что кто-нибудь из слуг Октазии его так. — За что это его? — шепчет кто-то за спиной. Все смотрят с любопытством. Меня радует, что сочувствующих ему не видно: значит, не зря он своё получил. — Ты опозорил меня перед высоким гостем, — выдыхает Октазия. — Ты… Чтобы я тебя больше здесь не видела, ты больше не принадлежишь этому дому. Вон. Вездерук поднимается. — Тебе это с рук не сойдёт! — бросает он в толпу, но смотрит на меня, только на меня. — Вон! — Октазия указывает на ворота. От злобного взгляда Вездерука замирает сердце, с трудом сглатываю. Он поднимает с земли серый узел с вещами и, перекинув его через плечо, неровной походкой топает к воротам. Перед тем, как закрыть дверь, Вездерук вновь смотрит на меня, и в его глазах я читаю обещание мести. Створка ворот захлопывается. По толпе прокатывается восторженный выдох. Октазия оглядывает нас с негодованием, но даже это не портит радость избавления от Вездерука. Возвращаясь на кухню, девушки и женщины перешёптываются. — Что же случилось? — За что его так? — Может, он к ней попробовал приставать? — Или к дочкам её? — Украл что-нибудь? Вопросы терзают меня, как жужжание пчёл, вопросы касательно меня: будет ли Вездерук сторожить меня у ворот? Или на рынке? Он собирается уехать или останется в столице? Как долго продлится его гнев? Особенно радуются молодые девушки, две даже обнялись на радостях. Повариха, выслушав известия, достала из погреба немного браги.

***

В закрытом экипаже душно. Краем глаза замечаю, как морщины на руках разглаживаются — личина Фероуза спадает с меня, остаётся лишь тёмно-фиолетовые с красными звёздами одежды старшего мага, теперь они не висят на мне, а плотно облегают тело. Провожу ладонью по лицу: вместо длинной бороды — двухдневная щетина. Всегда поражает, что такие сильные изменения происходят безболезненно. Может быть, больно превращаться в девушку, но смелости проверить никогда не хватало. К тому же было бы печально, если бы всякое общение с подданными под чужим обличием сопровождалось неприятными ощущениями. Итак, я сижу в экипаже и жду. Октазия раболепна до приторности, но такие люди не вызывают доверия, и просто любопытно, исполнит ли она обещание выгнать своего слугу с позором. Особенно интересно это в свете её высказывания: «Но это бастард моего брата, неужели я должна выгнать родную кровь из-за какой-то никчёмной рабыни?» Какая-то никчёмная рабыня… Улыбаюсь, вспоминая желтоглазую: даже после бесконечного потока девиц, обрушившегося на дворец в последнее время, она сумела произвести впечатление. Загорские женщины славились красотой, и почтизагорянка унаследовала от них не только цвет глаз, но и прекрасную стать, тонкие черты лица, соломенный оттенок волос. Одного взгляда на неё хватило, чтобы пожалеть об этом скрытном народе, уничтоженном чёрным мором: его дочери украсили бы моё ложе. И эта девчонка, Мун — Луна — тоже могла бы. Закрываю глаза, чтобы лучше представить её высокую грудь, облепленную мокрой тканью, широкие бёдра, узкие лодыжки и запястья, на которых прекрасно смотрелись бы золотые звенящие браслеты. Интересно, девушка танцует? Мне вдруг хочется увидеть, как она кружится в горячем танце моей родины, вскидывает бёдрами, изгибается, объятая струями тончайшей ткани. Короткий удар в крышу прерывает поток сладких мечтаний. Я оттягиваю штору и смотрю на главные ворота: ничего не происходит. Но тут в боковую дверь выскакивает наглец с мешком вещей. Судя по перекошенному гневом разбитому лицу, Октазия исполнила обещанное. Отлично, хотя она мне по-прежнему не нравится. Ударяю в стену, и экипаж трогается. Между шторок я ловлю взглядом высокие каменные стены. Надеюсь, золотоглазая Луна мне благодарна: обычно это чувство делает женщин сговорчивее.

ГЛАВА 2. Одна беда сменяется другой Сейчас тот редкий случай, когда усталость тела не спасает от мыслей: они безумно вертятся, мешая уснуть. В нашей комнатке на троих лишь я: одна соседка заболела, и Октазия отправила её домой, другая — Ида — на свидании в городе. Лунный свет сочится сквозь шторы. В таком свете уснуть ещё труднее. Меня снедает раздражение на себя: здесь себе замены не нашла, и, испугавшись Вездерука, не посмела сходить в другие дома, а теперь занимаюсь самоедством. Родной дом тает в мечтах, точно призрак. Сердце разрывает от ощущения, что я больше никогда там не побываю, не увижу сестру и родителей. Закрываю глаза, но вместо их светлых образов перед мысленным взором предстаёт Верхний город: богатые районы на скале, увенчанной императорским дворцом. Белые стены дворца-крепости сверкают, как снег, и от этого кажется, что всё там холодное и жуткое. К тому же там проживает наш завоеватель, Император, не снисходящий до того, чтобы назвать народу своё имя. Любвеобильный Император: о его демонической соблазнительности и выносливости в постели ходят легенды. Например, в одну ночь он на спор лишил невинности сразу сорок служанок. Говорили, он обладает способностью возникать из воздуха, и та, которую он так подловит без свидетелей, непременно должна ему отдаться. И ещё много чего. Не то что я переживаю за себя: нас будет слишком много, и наверняка Император предпочтёт кого поблагороднее, но немного страшно идти в логово известного зверя. Тёмный силуэт возникает в окне, тихо скрипит отворяемая рама. Ида что-то рано. Неужели поссорилась с дружком? Меньше всего на свете хочется сейчас обсуждать мужчин. Поворачиваюсь на бок и закрываю глаза, притворяясь спящей. Ветер врывается в комнату, по коже пробегает холодок. В животе тянет от дурного предчувствия. Приоткрываю глаза: влезающий человек слишком велик для Иды, это мужчина. На голове мешок с прорезями для глаз. Меня прошибает холодный пот: это Вездерук. В лунном свете ярко вспыхивает лезвие. Ужас сковывает горло. «Давай!» — внутренний крик раскалывает оцепенение. От ужаса по утомлённым мышцам пробегает огонь, освобождая горло. — Ааа! — с оглушительным воплем швыряю подушку в лезвие, взвиваюсь с постели, захватывая тюфяк. Шелуха из набивки сыплется на пол. Лезвие мчится на меня. — Ааа! Закрываюсь тюфяком, пятясь к двери. — Ааа! — вжимаюсь в створку, обеими руками держа тюфяк, содрогающийся от ударов ножа. — Ааа! Помогите! Вор! Вор! На миг мужчина застывает. Сквозь огромный тюфяк, даже не видя, я ощущаю его, чувствую, как он подаётся вправо, и смещаю «щит». В дверь стучат кулаком: — Открой! Открой! Удары сыплются на тюфяк с удвоенной скоростью, соломенная труха сыплется, и он теряет плотность. Трещит ткань. Ещё пара ударов — и мне конец. Вереща, я со всей силы давлю на тюфяк, запрокидывая на врага. Лезвие выскальзывает из выпотрошенной ткани у моего виска. Отталкиваюсь и запрокидываюсь назад, врезаюсь спиной в дверь. — Ааа! — судорожно ищу вскинутой рукой задвижку, мышцы горят, кожа горит. Мужчина выскакивает из-под тюфяка, нависает надо мной — и застывает. Лезвие сверкает в свете луны, озаряя комнату. Сердце выпрыгивает из груди. — Ты… — сипло рычит мужчина. — Хватит! Дёргаю задвижку и валюсь под чьи-то ноги. Враг кидается на меня, но кто-то рывком дёргает меня в коридор, и нож вонзается между лодыжек. Нападающий швыряет в нас истерзанный тюфяк, следом — тюфяк с койки Иды и ныряет в окно.