Падение Света (ЛП) - Эриксон Стивен - Страница 58

Снова сев в седло, Празек поморщился: — Так долой дух красноречия, поскачем в тишине. Я должен подготовить речь к заключенным.

— Ты завоюешь их сердца, уверен.

— Достаточно порадовать их мечи.

— Да, — хмыкнул Датенар, — именно.

Некоторое время спустя десятка два ворон вылетели из холмов, пронеслись над головами к далекому лесу. Офицеры обменялись взглядами, но теперь не произнесли ни звука.

* * *

Снежинки лениво слетали с перегруженных ветвей, устилая каменную дорогу, словно лепестки опадающих цветов. Однако весна казалась слишком далекой. Копыта коня стучали резко и громко, но капитан Келларас почти не слышал эха: окутанный саваном снега лес стал миром немоты. Это был один из очень немногих островков истинной дикости во всем королевстве, избавленный от топоров лишь по древнему мандату, дарованному одному из предков Хиш Туллы.

Прошлой ночью он слышал волков, голоса их, так печально улетавшие в ночь, пробудили в капитане нечто первобытное, то, о чем он не подозревал. Обдумывая нежданный опыт, он позволил скакуну выбирать аллюр на скользкой дороге; похоже, эти мысли вполне соответствовали окружающему. Его окутала в пути странная изолированность, ведь все слышимые звуки принадлежали лишь ему самому или коню.

Дикость дарила интересные ощущения. Блага общества ушли, вместо них равнодушная природа — но равнодушие казалось неким вызовом духу. Так легко было увидеть в нем жестокость и устрашиться, убежать от него или разрушить. А еще проще сдаться животным инстинктам, жить и умирать по своим правилам.

Задолго до городов, деревень и поселков дикие леса вмещали скромные скопления лачуг, племена и семьи. Нет сомнений, каждая стоянка владела огромными землями, хотя леса неохотно отдавали и малое. Однако уже костры смогли удерживать дикость на расстоянии, и с их пламени началась война.

Было нетрудно видеть путь разрушения, тропы продолжающей ся войны; с перспективы этого нетронутого молчаливого леса стало трудно находить благо в многочисленных памятниках победам, которыми окружает себя его народ. Крепости из камня и дерева сулили простейшие удобства — укрытие, тепло и безопасность. Деревни, села и города давали работу и защиту толпам жителей, поиск выгоды стал мощным стимулом их деятельности. И всё создавалось на костях природы, из трупов, сраженных в вечной войне. Победители окружали себя побежденным, будь то деревья или каменные глыбы.

Окруженные смертью… удивительно ли, что они утеряли любое понимание того, что осталось снаружи. Да, из костей природы мастера умеют создавать вещи великой красоты, дающие наслаждение очам, поэтичные по форме и несущие покой душе мнимой своей уравновешенностью. Но, понял Келларас, слишком многое из того, что считают приятным, удовлетворительным и даже назидательным, на самом деле лишь имитация, переизобретение того, что уже есть в природе, далеко за мертвыми стенами и укрощенными полями.

Неужели искусство есть лишь неуклюжее, слепое путешествие назад в дикость, и каждый путь находится на ощупь, становясь бесконечным открыванием уже открытого, пересозданием созданного, воскрешением красоты уже убитой?

Поистине шоком стала бы способность творцов постигать это откровение, понимать связь искусства с убийством, с поколениями разрушителей, с долгим, долгим странствием от первых костров в первом лесу, когда впервые был замечен враг, будто искра мелькнула в разуме, и отсюда родился первый страх. Перед неведомым.

Если воображение родилось из подлого страха, тогда Келларас наконец понял суть вечной войны. Разумеется, искривив пути рассуждений, он может видеть лишь то, что хочет видеть, и так же чувствовать, а объединив две силы, поверить во что угодно. Да, светлый взор раскрасит мироздание в оптимистичные цвета, и любое изделие рук, будь то скромные инструменты или славные монументы, станет символом торжества духа. Однако любое утверждение, самое смелое и самое твердокаменно-добродетельное, есть лишь крик перед лицом глубокой тишины, тишины, в которой таится смутное беспокойство, тоска по чему-то иному, чему-то большему.

«Возвышайте богов и богинь, если хотите. Мечтайте об экзальтации, поливайте кровью алтари, палите костры, творите искусство, тратьте жизнь на ремесло. Всё это поднято необоримой нуждой, тоской, алчбой, желанием заполнить что-то пустое внутри себя.

Души неполны. Из них вырезан некий необходимый кусок. И если вернемся назад и еще назад, в такой вот лес, и сочтем его всем миром — мы очутимся в тишине, в изоляции, на плодородной почве для мыслей, вбитых в борозды, в темноте ждущих новой весны. Мы придем к своему началу, до стен, до крепостей и башен, и только живой лес окружит нашу драгоценную полянку.

В таком месте боги и богини должны сойти с небес и преклонить колени в смирении рядом с нами».

Но Келларас был не так наивен, чтобы воображать это возвращение. Бег разгоряченного прогресса демонически интенсивен. «Мы вкладываем души в борьбу за место среди придуманных благ. В таком мире природа воистину слишком далека».

Пройдя широкий поворот, он заметил внешнюю стену имения Тулла. Высохшие прошлогодние лозы увили ее хаотическими зарослями — будто обнажились вены и артерии, лишившиеся крови и жизни. Прямая дорога вела к воротам, за ними на массивных, воздвигнутых Азатенаями фундаментах высился особняк. По сторонам скучились разнообразные служебные постройки, в том числе конюшни и мельница. Проехав через ворота, Келларас увидел слева замерзший рыбный пруд, а справа три ряда голых плодовых деревьев.

Даже здесь, в трех днях пути от Харкенаса, была заметна власть Матери Тьмы: тени, напоминающие о затмении, всепроникающее мерцание умирающего дневного света. Келларас поглядел на сад, гадая о судьбе деревьев. «Возможно, в темноте вырастут новые стволы, принесут новые плоды.

Или эти деревья, как и дальний лес, попросту умрут».

Да, забавно, что до сих пор не случилось такого увядания даже в Харкенасе. Растения словно не замечали угасания света, будто принадлежа прошлому, яркому миру. Не новый ли это фронт прежней войны? Или колдовство Тьмы даровано одним Тисте? Он подумал, видят ли Азатенаи угасание света. Спросить Гриззина Фарла? «Что, если нет? Это значит, что мы рабы иллюзии, сами наши умы подчинены манипуляциям Матери?

Вера ее горчит все сильней и сильней. Мать, твоя ли тьма опустилась на мой рассудок, похищая то, что остальные видят ясно? Сдаваясь твое воле, что мы выгадываем и что еще должны отдать? Говорят, верующие видят в мире лишь то, что хотят видеть — ты доказываешь это, сделав реальностью вызывающую метафору? Но ради чего?»

Двое показались из конюшен. Келларас повернул коня и поскакал к ним.

Грип Галас одел лишь тонкую кожаную куртку, пар поднимался над плечами, редеющие волосы пропитались потом. Рядом леди Хиш Тулла куталась в меха.

Келларас натянул удила. — Что, все слуги сбежали, миледи?

— Персонал остался, — ответила она, глядя ровным взором. — Но зимой мало работы, капитан. К тому же, — добавила она, — мы предпочли одиночество.

Келларас оставался в седле, ожидая приглашения в гости. Он заранее приготовился к неловкости и отлично понимал причины нерешительности леди Хиш. — Поистине лес зовет к одиночеству, миледи. Дикие места стали убежищем.

— И все же, — ответила она резко, — вы приехали, неся новости из охваченного войной мира. Умей я делать деревья железными, капитан, превращая ветви в клинки — сделала бы чащу неприступной крепостью. Питаемый кровью незваных визитеров, без сомнения, он быстро разрастался бы.

В дерзких ее словах он услышал отголоски недавних мыслей, потому не готов был давать отпор. Хотя невольно покачал головой. — Миледи, лишь необычная привилегия позволила вам найти убежище и не страдать от ежедневной борьбы за выживание. Можете вооружить привилегиями воображаемых защитников, убедив, будто они обязаны сражаться лишь за вас, а не за себя.