Эксгумация - Литт Тоби - Страница 10

Мы лежали на ее кровати, полностью одетые; телевизор что-то показывал с выключенным звуком.

— …а он просто какой-то ляпсус, — закончила Лили.

— Но это довольно жестоко. Ты делаешь его похожим на аборт, нежелательную беременность или что-то еще в таком духе.

— Мама редко совершает ошибки. — Лили отправила вверх тонкую струю сигаретного дыма — воздушный поцелуй потолку-счастливчику. — Я бы даже сказала, что отец был ее единственной ошибкой.

— Он — ее единственный ляпсус?

— Да, Ляпсус и есть.

— Прямо так, с большой буквы? — спросил я.

— Именно, — ответила Лили.

Итак, я отдаю ей пальму первенства в изобретении этого прозвища, но, когда она была жива, мы часто спорили, кто первым его произнес. (Это настоящее прозвище ассоциативного типа, которые я постоянно всем придумываю, тогда как Лили обычно просто сокращала слова до самого короткого варианта.) Однако, как бы ни развивались события во время того разговора, с тех пор мы называли Роберта только Ляпсусом.

Задолго до этого эпизода Лили рассказала мне, как познакомились ее родители. Все произошло в 1967 году, в сентябре. После выхода «Сержанта Пеппера» все стали носить одежду, стилизованную под старинную военную форму — ярко-красные с золотом куртки времен бурской войны, темно-синие костюмы прусских военных оркестров и тому подобное. Форма Ляпсуса отличалась от всех прочих и тем самым придавала его внешнему виду оригинальность. Он носил костюм в тонкую полоску и котелок. Кроме того, когда бы он ни сел в пригородный поезд до Лондона, у него всегда были самые блестящие черные кожаные ботинки, самые отутюженные брюки в тонкую полоску и наиболее аккуратно сложенный зонтик. Ляпсус принадлежал к тому поколению британских мужчин, которое однажды вдруг осознало, что недавно коронованная Елизавета II — самый эротичный объект их социальной галактики. Когда Ляпсус появился среди приятелей Джозефин, — молодой аукционист, который запросто встречался с художниками, знакомившими его с фотографами, мелкими поп-звездами и начинающими оперными певицами, — она приняла его за опасного революционера. Джозефин подумала, что костюм, осанка и откровенно консервативные взгляды Ляпсуса — это не что иное, как сатира на истеблишмент. Каждое его реакционное высказывание она считала необычайно точной карикатурой. Такую ужасную ошибку с определением человеческого характера можно было сделать, наверное, только в тот момент предельного социального хаоса. На какой-то короткий период классовые границы — размытые пародией и парадами — утратили былую четкость. Люди, подобные Джозефин, продолжали думать, что все на самом деле меняется. В то время она воображала, что он специально внедрился в гущу «правильного» общества, чтобы через несколько лет взорвать его изнутри контркультурной диверсией, — нужно было только дождаться революции, которая, как ей казалось, вот-вот должна была, просто не могла не произойти.

Они стали жить вместе, купив по договорной цене квартиру в Ноттинг-Хилл, которая впоследствии перейдет к Лили.

В 1968-м они поженились по полному католическому обряду. Джозефин пришлось принять католичество.

Их брак начал рушиться почти сразу после свадьбы. Ляпсус отказался принимать ЛСД во время их медового месяца в Сан-Франциско. Джозефин не отказалась, и ее соблазнил хиппи, продавший ей наркотик во время марафона по расписыванию тел светящимися красками. Ляпсус поначалу присоединился к затее, даже нарисовал вокруг пупка перевернутый британский флаг. Но это уже было началом конца. Они еще несколько лет прожили вместе — после того как стало ясно, что их отношения могут закончиться только катастрофой. Зачатие Лили было их главным промахом 1972 года. К тому моменту они практически уже не жили вместе, но алкоголь и желание Джозефин исправить Ляпсуса, дав до некоторой степени свободу Роберту, снова привели их в постель. Несмотря ни на что, их влечение друг к другу сохранялось.

В 1974 году они развелись. Джозефин оставила себе Лили. Ляпсус не возражал.

С тех пор он стал человеком, которым можно было только восхищаться, хотя его и нельзя было уважать. Он рос и менял аукционы на оценку недвижимости, страхование на ценные бумаги. Он точно знал (в рамках своего ограниченного мировосприятия), как все должно быть на самом деле. Он ходил к лучшему портному на Савил-роу, доверяя тому во всем, что касалось одежды (выбор ткани, покрой, цена), и выходил от портного если не стильным, то, по крайней мере, очень хорошо одетым мужчиной. Он любил самый изысканный и редкий сорт мыла, знал, где оно продавалось, помнил, сколько оно стоило, когда он впервые купил его в 1965 году, и умел рассказать два-три неплохих, хотя и немного risque — рискованных — анекдота о мыле. Когда в его кенсингтонский дом, перестроенный из старой конюшни, приходили гости, то на подоконнике в ванной они могли обнаружить полный набор «Хоффнунгов» первого издания. Он сам был почти начисто лишен чувства юмора, но если воплотить в себе нелепость целого поколения — это значит быть лишенным чувства юмора, то жизнь — излишне жестокая штука, как иногда говорят.

Он был идеальным хозяином — со всеми недостатками, которые подразумевает это звание.

Когда я встречался с Лили, мы очень редко виделись с ее отцом, и нам с ним всегда приходилось пробиваться друг к другу сквозь джунгли неловкости и смущения. Но сколько бы мы ни орудовали словесными мачете, эти джунгли неизменно оказывались для нас непреодолимым препятствием: нам так и не удалось, по крайней мере у меня было такое чувство, встать лицом к лицу.

Мы только кричали друг другу, как заблудившиеся в лесу странники: «Где-е-е ты-ы-ы?» — «Я зде-е-есь, сюда-а-а!»

Когда на следующий день после нашего телефонного разговора я открыл Ляпсусу дверь, оказалось, что он ничуть не изменился.

Мужчина высокого роста, с огромными ступнями и кистями рук, он, как и раньше, слегка сутулился. Его волосы были напомажены каким-то доисторическим средством, которое сохраняло след от каждого зубчика расчески. Лицо Ляпсуса напоминало рыжевато-розовый шар и обычно имело такой вид, как будто человек не знал, какое выражение ему придать (если только, как в данном случае, оно не выражало традиционное чувство наитрадиционнейшим образом). На Ляпсусе был один из его темно-синих костюмов в тонкую полоску.

— Конрад, — обратился он ко мне, косясь с высоты своего роста на мою инвалидную коляску, — я рад вас видеть.

Сейчас я думаю, что он, возможно, даже заготовил для меня объятие, которое было призвано символизировать наше отмеченное печалью воссоединение. Но когда для объятия настал, казалось бы, подходящий момент, он просто наклонился, взял мою руку и неторопливо ее пожал.

Войдя в гостиную, он огляделся в поисках повода для комплимента — какой-нибудь оригинальной мебели или удачного дизайнерского решения.

— Да уж, — сказал он, так и не обнаружив ничего подходящего. — У вас тут тепло и уютно. Наверное, центральное отопление.

Я предложил ему сесть.

Все необходимое для чаепития было заранее приготовлено мной на журнальном столике. Когда я предложил Ляпсусу чай, он ответил:

— Да-да, с удовольствием.

И я налил ему чашечку.

— Похоже, дела у вас идут на поправку, — сказал он.

— Это не навсегда, — ответил я, имея в виду инвалидную коляску.

— Нет-нет, я надеюсь, что нет, — сказал он.

В последовавшей затем тишине он довольно шумно отхлебнул чай из чашки.

— Как ваши кошки? — спросил я.

Прямо перед нашим разрывом Лили купила двух черно-белых котят. Наверное, мне нужно было истолковать этот поступок как намек, вроде «собирай манатки и отваливай», причем намек далеко не первый. Лили всегда любила кошек и не удовольствовалась бы всего одной. Когда котята только появились, они умудрились исцарапать когтями всю мебель в квартире, поэтому мы назвали их Порча и Хаос. Они чувствовали себя до конца счастливыми, только если им удавалось вскарабкаться по спинке черного кожаного дивана Лили ровно до половины — они носились друг за другом безумными, душераздирающими кругами, пока мы с Лили пытались сосредоточиться на видео или сексе. Порче особенно нравилось присоединяться к последнему нашему занятию. Ей все время хотелось запустить коготки в волосы на наших половых органах. Наверное, ей казалось, что это еще не сформировавшиеся или слишком робкие сородичи, которым нужно немного кошачьей заботы, чтобы они обрели себя.