Пылающий мир (ЛП) - Марион Айзек - Страница 76

Джули смеётся и вытирает слёзы. Взгляд Одри перестаёт метаться и останавливается на полу. Джули наклоняется ниже, снова стараясь его поймать.

–Ты была моего возраста, мама. Мне недавно исполнилось двадцать.

Поздравишь меня с днём рождения?

Одри сжимается, издавая мягкие нечленораздельные звуки. Затем поднимается на ноги и скидывает лабораторный халат, отбрасывая его подальше, будто он в огне. Она стоит голышом посреди пустого салона, демонстрируя безнадёжно испорченное тело.

–Ох, Джулез... - печально бормочет Нора.

Джули поднимает глаза на мать, вновь поражённая зрелищем. В её глазах никогда не высыхают слёзы. Они только что шли на убыль и вот текут снова.

Одри смотрит на зияющую дыру в своём боку. Просовывает в неё руку. Её незащищённое лёгкое раздувается, и изо рта вырывается печальный вой.

–Мама, - хнычет Джули и издаёт бессмысленный слабый стон. - Мама, пожалуйста.

Эйбрам качает головой и возвращается в кабину. Невозможность исполнения исландских надежд Джули слишком очевидна, чтобы комментировать. Неважно, какую научно-фантастическую утопию мы можем там найти, её мать умрёт.

Я замечаю, что Спраут выглядывает через щель в занавеске. Она медлит.

Смотрит на Джули около секунды, потом идёт следом за отцом.

–Слева от нас, - устало объявляет Эйбрам через громкоговоритель, - так далеко, насколько возможно, видно штабы Аксиомы, или Первый Филиал, или Нью-Йорк.

Если хотите отвлечься от грустных мыслей, не стесняйтесь — можете побояться.

Я не могу утешить Джули. Неловкое похлопывание по спине не только не поможет, а может навредить. Представить не могу, что ей сейчас нужно, поэтому я решаю предоставить ей пространство.

Я прохожу через занавеску и поднимаюсь по проходу, разглядывая Нью-Йорк сквозь окна. Небоскрёбы напоминают рощу сгоревших деревьев в тумане. Садящееся солнце бросает на них огненные блики. Мы находимся на расстоянии многих километров, над сверкающим Атлантическом океаном, в безопасности, но я чувствую на себе взгляды. Нацеленные лазеры и телескопы. Возможно, новый сегмент ЛОТОСА зовёт нас, чтобы снять, как нас собьют, с едва заметным монтажом знаменитых авиакатастроф. Ничего из этого не будет иметь значения. Мы за пределами досягаемости, и скоро будем далеко от их мира, от их жестокой экосистемы.

В поисках мира, в который меня несёт, я иду к западному окну и смотрю на солнце, которое падает в океан, разбиваясь в воде на тысячи кусочков. Я чувствую это лишь одно мгновение. Ощущение, будто земля вычистилась, и сквозь суглинки пробиваются новые возможности. Я продолжаю разглядывать, как делаю всегда, но внезапно вижу кое-что, что вырывает меня из задумчивости. Я моргаю и прищуриваюсь, но оно не исчезает. Бегу в середину самолёта, к самому ближайшему окошку у крыла, и смотрю на двигатели.

На меня смотрит мужчина.

–Эйбрам? - кричу я кабине.

Эйбрам не отвечает. Наверное, в его голове нет места для того, что я собираюсь ему сказать. Да и как я могу сказать? Как мне описать эту нелепость: за одно из креплений двигателя цепляется огромный мускулистый Мёртвый. Его серо-голубая кожа покрыта инеем, но он не закоченел. Он движется. Медленно ползёт вперёд.

–Эйбрам!

Я слышу, как он ворчит и возится в кабине, слышу, как щёлкает замок на ремне, но Мёртвый уже зацепился за край двигателя. Он тянется к какой-то непостижимой цели, может, к запаху крошечной семьи в кабине пилота, упрямо не замечая пропасть неба между ними.

Эйбрам выходит из кабины. По моему лицу видно, что дело срочное, и он открывает рот, чтобы задать вопрос. В это время мужчина проскальзывает через

обод двигателя.

Раздаётся два взрыва. Сначала красновато-чёрная вспышка с тыльной стороны двигателя, когда пóтом и кровью заработанные мускулы бодибилдера брызжут в сторону Лонг-Айленда, как поливальная струя из «кукурузника». Второй взрыв — это выброс огня, полностью окутавший крыло, и когда он рассеивается, двигателя уже нет. Остаётся большой кусок крыла, а из дыры длинными змеями пламени вырываются потоки горящего топлива.

Когда самолёт начинает крениться, Эйбрам исчезает в кабине, а остальные, крича и визжа, несутся в хвост, ко мне цепляется одна самая бесполезная мысль:

«Мы не назвали его. В этом самолёте я вырастил семена своей третьей жизни. В нём я и Джули преодолели огромные расстояния. Он спас нас, он перенёс нас через всю страну, а мы не дали ему имени».

Все впихиваются в кабину, спрашивая, что же делать, а Эйбрам кричит, что мы ничего не можем сделать, мы серьёзно влипли, нужно сесть, пристегнуться и сначала спасать себя, а потом помогать остальным — всё это превращается в мягкие медленные нечленораздельные звуки на задворках моего сознания.

«Джули отлично это умеет. Дарить жизнь неодушевлённым объектам. Она превратила Мерседес в Мерсика. Как бы она назвала 747-ой?»

Я падаю в проход, когда Эйбрам переоценивает крен, пытаясь снять нагрузку с раненого крыла.

«Дэвид».

Я улыбаюсь себе, падая в кресло рядом с Джули.

–Дэвид Боинг, - говорю я, едва сдерживаясь от удовольствия.

–Что? - вопит она.

–Я дал самолёту имя. Дэвид Боинг.

Она смотрит на меня с абсолютные непониманием, но я по-прежнему улыбаюсь. Отлично. Может, и у меня это тоже получается.

–Р, - говорит она, и внезапно я понимаю, что я не так понял выражение её лица.

Это не непонимание, всё совсем наоборот. Это мрачное осознание, от которого я скрываюсь.

–Р, если мы...

–Пожалуйста, не надо, - быстро отвечаю я.

Она замолкает. Выпрыгивает из кресла и, когда самолёт трясётся и брыкается, прижимается к дверному косяку кабины пилота.

-Простите меня, - говорит она, глядя мокрыми глазами на Спраут и Эйбрама. -

Мне так жаль.

–Мне пофиг, - цедит Эйбрам сквозь зубы, сражаясь с бешеными рычагами.

Джули отворачивается от перепуганных глаз Спраут и, спотыкаясь, идёт назад по проходу.

–Пристегнись, Джулез! - кричит Нора, держа одной рукой за плечо М, который вцепился в своё сиденье с оцепеневшим неподвижным лицом. Он пепельно-серого цвета, глаза вытаращены, и сейчас больше похож на труп, чем когда-либо. Во время нашей первой аварийной посадки он оставался относительно спокойным, но тогда она была довольно мягкой. Эта посадка будет жёсткой, если мы вообще приземлимся. Может, она заставит нас орать.

Джули берёт меня за руку и тащит в конец самолёта, где на полу сидит её мать, цепляясь за свой кабель как за якорь, пока самолёт трясётся и подпрыгивает.

–Держись, мам, - говорит Джули. - Пожалуйста, держись.

Она проскальзывает в последний оставшийся ряд сидений и делает глубокий медленный вдох, потом с внезапным спокойствием смотрит на меня.

–Посидишь со мной?

Я сажусь с ней. Перед нами болтаются кислородные маски, но нас это не волнует. Мы смотрим в окно на быстро приближающийся берег, который воспоминания из моего подвала называют Восточным Атлантическим пляжем. Кроме того, там есть Международный аэропорт имени Джона Кеннеди, а повсюду вокруг него...

Сумасшествие. Монстры. Полный смерти город. Даже если мы выживем при посадке, сложно предвидеть будущее.

–Перестань, - говорит Джули, глядя на моё лицо, взлётно-посадочная полоса приближается под невероятным углом. - Побудь со мной.

Я смотрю в её сверкающие глаза, и рёв вокруг меня стихает. Странно, как любые сложности тают перед лицом катастрофы. Как страх, стыд и запутанные узлы логики растворяет жаром, оставляя только сердцевину любви, которую не волнует шум в наших головах, которая прогоняет аргументы и игнорирует сомнения.

Любовь, которая просто есть.

В эту секунду, какой бы короткой она не была, всё становится понятным.