Пылающий мир (ЛП) - Марион Айзек - Страница 64

Вон там! - говорит Гейл, указывая на внедорожник, заглохший посередине дороги. У него пробиты колёса и выбиты окна. - Лэнд Ровер. Ладно, приятель, внимательно ищи сбитое животное, и мы придумаем тебе прекрасное новое...

Мальчик вскидывает руку, и Гейл поражённо замолкает. Его палец указывает на что-то, лежащее на дороге впереди. Веселье сползает с лица Гейла.

Твою мать, - шепчет он.

Мальчик выжидающе смотрит на него. Гейл решает, что мальчик слишком наивен, чтобы понять, что увидел, и просто ждёт, когда услышит своё дорожное имя. Но Гейл не знает его так, как мы. Мальчик точно знает, что видел, и хочет посмотреть, как мужчина отреагирует на ежедневный ужас реальности. Он сделает серьёзное лицо и пойдёт вперёд? Или неловко закашляется и предложит новую игру?

Нуууу... - выдыхает Гейл, когда огромный мясной блин остаётся позади. -

Машина плюс персонаж из мультика... Думаю, тебя будут звать Ровер Фадд.

Гебре прячет лицо в ладонях, медленно покачивая головой.

Впервые за вторую жизнь, после семи лет бесконечной жестокости и безразличия, мальчик улыбается. Он думает, что добродетель должна быть чем-то большим, чем просто доброта. Чтобы держать их вместе, нужен крепкий стержень. Как вы зашьёте рану, если упадёте в обморок при виде крови? Как принесёте добро в мир, который отказываетесь видеть? Возможно, добро требует честности, которая требует отваги, которая требует силы, которая требует...

Мальчик останавливает себя.

Возможно, добродетель — сложное понятие.

Дорога впереди исчезает из поля зрения, погружаясь в более тёмный и густой лес, и мальчик слышит рёв двигателя, сражающегося с подъёмом. Гейл останавливает фургон на возвышении, на случай, если незнакомцы захотят поделиться новостями, полевыми заметками и, может быть, кофе или выпивкой, как это сейчас принято на пустынных автомагистралях. Но, когда мальчик смотрит туда, где дорога внезапно исчезает, будто там находится край крутого обрыва, он слышит другой шум, идущий снизу. Не двигатель.

Он выпрямляется и тянет Гейла за рукав.

Что случилось, Ровер? - спрашивает Гейл.

Мальчик умоляюще смотрит через солнцезащитные очки, шум становится громче, но Гейл и Гебре улыбаются, с любопытством поглядывая на него, глухие к тому, что приближается.

Едем, - хрипит мальчик. Он давно не пользовался гортанью. Гейл и Гебре смотрят на него, изумленно раскрыв рты.

Прячьтесь, - говорит мальчик.

Ровер! - говорит Гебре. - Ты разговариваешь!

А ты не слушаешь.

Шум нарастает, прорезая рёв двигателя как зазубренное лезвие. Внезапно мальчик вспоминает о кусках пластика, закрывающих его лицо.

Крупные пластины черного поликарбоната стоят между ним и остальными, не давая свету проникнуть внутрь и не давая эмоциям выйти наружу, утаивая его от мира.

Неудивительно, что они ничего не понимают.

Он снимает очки и выбрасывает их. Смотрит жёлтыми глазами на Гейла и Гебре.

С дороги, - говорит он.

Несколько секунд они молча смотрят. Затем Гейл, не отводя взгляда от глаз мальчика, возможно, даже не осознавая, что он это делает, поворачивает колесо и съезжает на обочину. Мальчик раздумывает, как бы объяснить, что это недостаточно далеко, ведь им нужно повернуть в лес и ехать так быстро, как только возможно, и в это время на гребень холма выезжает автомобиль.

Это квадратная бронированная инкассаторская машина. Полностью белая. Она тащит за собой длинный грузовой прицеп, усиленный стальными пластинами.

Прицеп гудит.

Есть много вещей, с которыми можно сравнить этот звук: какофония звуков, жужжание разъярённых ос, медитационное «ом-м», но мальчик думает о бомбе. Он думает о духах смерти, живущих внутри неё, о химических веществах, которые шипят и воют внутри стальных стенок, требуя, чтобы их выпустили наружу.

А затем они уезжают. Бронированный автомобиль со своим пугающим грузом исчезают в лесу, и фургон вновь остаётся один на безмолвной дороге.

Кажется, Гейл и Гебре совсем ничего не знают о кошмаре, который только что пронёсся мимо них. Они едва взглянули на невоспитанных путешественников, которые даже дружески не помахали им. Они смотрят на мальчика и его сверкающие золотые глаза. Он ощущает, как назревают вопросы, но это неправильные вопросы, и он больше не чувствует понимания — этот короткий миг прошёл. Мальчик слезает с ведра и уходит в заднюю часть фургона, где прячется в грудах одеял.

Мир не имеет для мальчика большого смысла. И чем больше он его изучает, тем незначительнее мир становится. В нём живут существа, которые не являются ничем иным, как алгоритмами, отголосками мёртвого общества, которое заслужило смерти, но кто-то использует эти алгоритмы. Кто-то собирает их вместе, полагая, что это пойдёт кому-нибудь на пользу.

Возможно, добро - не такое уж сложное понятие. Может, это плод воображения. Или, возможно, это просто безумие.

Когда Гейл и Гебре возвращаются на дорогу и продолжают путешествие на восток, помрачневший мальчик сидит в темноте и раздумывает над вещами, слишком серьёзными для его возраста. Он слышит ещё один звук. Мягкий и почти успокаивающий гул где-то над головой, похожий на длинный медленный вздох. Он высовывает голову из окна и смотрит вверх, но в небе ничего нет. Самолёт уже пролетел мимо.

Я

Д ОЖДЬ.

Дождь проникает сквозь одежду, а холод - сквозь кожу. Я чувствую, как он пробирается сквозь мышцы и органы к центру меня, и отдалённо, без особого интереса, я задаюсь вопросом — может ли он остановить моё сердце?

Крыша скользкая от плесени и гнили, но только не там, где иду я. Я протаптывал себе путь годами, как животные протаптывают тропинку в лесу. Провисающая черепица ведёт из окна моей спальни к дымоходу. Я прислоняюсь к трубе, прижимая колени к груди, и, как горгулья на соборе, наблюдаю сверху за похоронами. Я должен быть там. Сидеть в своём лучшем костюме на одном из складных стульчиков и смотреть, как её всё глубже опускают в землю рядом с бабушкой. Но я не знаю, как правильно скорбеть. Если сейчас она в лучшем месте, то горевать эгоистично. Если это план Господа, то моё горе — бунтарство. А что насчёт моего гнева? Кому мне его адресовать? Мужчине с проблемами, который убил её, или богу, который создал для него эти проблемы? Исполнителю или драматургу?

Или себе, раз я задаю эти вопросы?

Хорошо, что я наверху. Подо мной открыто плачут скорбящие, следуя условностям и не думая о противоречиях, и они бы ждали от меня того же. Но я слишком зол, чтобы плакать. Я выжатая тряпка, скрученная и сухая. Поэтому я сижу на крыше и разрешаю дождю плакать за меня, капая с ресниц фальшивыми слезами.

* * *

За что она умерла?

Она пыталась помочь.

Давая им еду? Сохраняя им жизнь? Как это им помогало?

Мы кормим их, значит, можем их учить. Голодные люди — лучшие слушатели.

Учить как попасть на Небеса? Как оставаться хорошими достаточно долго, чтобы попасть на Небеса?

Отец смотрит на меня мутными красными глазами. Он сидит в кресле, сгорбившись, в пепельнице растёт серая горка пепла. Он смотрит в телевизор, который транслирует плохие новости по всем каналам. По MTV показывают атаку беспилотников. По Comedy Central — манифесты террористов. Lifetime показывает массовые захоронения. Ещё неделю назад я бы ни за что не сказал ему этих вещей, но горе его ослабило, а меня сделало сильнее. Он тонет, я пылаю.

Разве не поэтому мы здесь? - настаиваю я. - Чтобы просто дождаться конца? Чтобы играть сцену, пока бог не крикнет: «Снято!»?