Перстень Люцифера - Кларов Юрий Михайлович - Страница 20

Ваник с восхищением рассказывал, что Петров-Скорин, самый молодой подполковник в дивизии, собственноручно застрелил в Харькове пять большевиков. И Дмитрий Иванович ничуть в этом не сомневался: такие убийцы с непроспавшимися лицами и пустыми глазами просто созданы для того, чтобы расстреливать, вешать и тянуть из людей жилы.

В компании Ваника подполковник, как понял Дмитрий Иванович, считался философом. Прослыть там философом было, конечно, нетрудно. Но Петров-Скорин действительно любил порассуждать о революции и гражданской войне, считая причиной всех русских бед иностранцев и инородцев, которые не только распространяли в стране чуждые русскому духу идеи, но и разбавили своей кровью чистую русскую кровь.

Особенно от него доставалось немцам.

— Ведь если разобраться, то они нам даже царей подменили: вместо Романовых Голштейн-Готторпских подсунули, закусай их мухи с тараканами,— говорил он, щеря в ухмылке рот.— Петру III еще хоть четвертушка русской крови от его матушки Анны Петровны, дщери Петровой, досталась. А «русский» царь Павел уже на 7/8 немцем был, Александр I — на 15/16, а уж у последнего нашего императора Николая Александровича, помилуй господи его душу, всего ничего — 1 /256-я частичка русской крови. Что такое 1/256-я? Капля. Брызг. Муха, прошу прощения, накакала. Нет, я не хочу бросить тень на Николая II. Я присягал покойному императору и ни в чем от присяги не отступал. Хоть и немец, а русский император. Но русский православный народ понять могу. Не горевал народ, когда большевики его расстреляли. Иностранец. Одним немцем больше, одним немцем меньше — подумаешь! В Пруссии или Саксонии еще наштампуют. Не было и не могло быть нового Сусанина, который отдал бы жизнь за царя. Не русский царь-то был.

Покончив с династией Романовых, он обычно переходил на дворянство, демонстрируя незаурядные познания в родословных книгах.

— Никогда не интересовались, к примеру, так называемыми «русскими литераторами» из дворян? Напрасно. Очень любопытные вещи при желании узнать можно. Каков царь, таков и псарь. Фонвизин — потомок ливонского рыцаря, род Дельвига — из Вестфалии, Герцен — сын немки Луизы Гааг, Блок — немец, Даль — датчанин, у Фета мать — Шарлотта Фёт, урожденная Беккер, а по отцу от прусского выходца Радши, у Лермонтова то ли шотландские, то ли испанские корни. Тютчев — потомок крымского генуэзца Тутче. Аксаковы — от варяга Шимона. Род Толстых, прошу прощения, Дмитрий Иванович, «от мужа честна Индриса, выехавшего из немец, из Цесарские земли в Чернигов». Салтыков-Щедрин — тот тоже «от мужа честна из прусс».

Карамзины от крещеного татарина Карамурзы. Тургеневы — от золотоордынца Тургенея, Державины — от мурзы Абрагима, Чаадаевы — от татарина Чегодая. Грибоедов, Полонский и Бунин — из поляков. Жуковский — наполовину турок.

Подозрительное происхождение русских писателей и поэтов было любимой темой подполковника, но при этом он не забывал военных (родоначальник Суворовых — Сувор прибыл в Россию из Швеции в XVII веке, а родоначальник Кутузовых-Голенищевых — «муж честный Гавриил» — (выехал «из прусс» в XIII веке), музыкантов и художников. Так Дмитрий Иванович, который интересовался лишь своей родословной и очень гордился происхождением от Идриса, узнал, что Римский-Корсаков принадлежит к литовскому роду Корсак, Глинка и Алябьев — к польским родам, а Бородин — незаконнорожденный сын грузинского князя и русской мещанки.

Еще хуже обстояло дело у художников. Брюллов, стыдно сказать, был в действительности немцем Брюлло, который с разрешения царя изменил фамилию на Брюллов, вводя тем в заблуждение русских людей, считавших его единоплеменником, Айвазовский — армянином, Венецианов — греком, предок Рериха — шведским офицером, который сражался против русских в армии Карла XII. А Перов, и того чище, несмотря на свою фамилию, оказался внебрачным сыном немца Криденера. Что уж тут говорить о Левитане или Антокольском!..

Такой анализ генеалогических древ и кустарников Петров-Скорин напыщенно именовал «анатомией революции», ибо, кажется, был искренне убежден, что именно здесь кроется скрытая пружина всех происходящих событий.

— Иностранцы и инородцы — вот наша беда,— этими словами он неизменно заключал свои пространные пассажи, от которых Дмитрию Ивановичу всегда становилось грустно и тошно.

Почему Ваник не мог обзавестись друзьями, которые бы вызывали у его отца другие, более приятные чувства? Ведь от длительного общения с такими же, как Петров-Скорин, можно из монархиста превратиться в конституционного демократа, а то и в большевика. По крайней мере господин Луначарский, с которым Дмитрию Ивановичу последнее время приходилось общаться довольно часто, производил впечатление вполне воспитанного и отчасти даже светского русского человека. Нет, подобных вещей Луначарский себе не позволял. И ногти у него всегда были чистыми...

Неужто Ваник и сегодня пригласил к ним на обед Петрова-Скорина?

Опасения графа были не напрасны. Ваник действительно пригласил подполковника, в котором души не чаял. Но Петров-Скорин на этот раз не пускался в свою гнусную философию и большей частью молчал. Кажется, его несколько сковывало присутствие за столом обер-лейтенанта Штуббера и господина Ланге, которого Штуббер с разрешения Дмитрия Ивановича привел с собой.

Ланге, приехавший в Киев из Берлина, чтобы ознакомиться с собраниями киевского коллекционера Ханенко, был, по словам Штуббера, любимым учеником директора берлинского Кайзер-Фридрих Музеума Вильгельма Боде и, конечно же, давно мечтал познакомиться с графом Толстым, явившим пример святого подвижничества в захваченном большевиками Петрограде. Ведь вся Европа знает, что ценности мировой культуры в императорском Эрмитаже сохранены только благодаря его неусыпным заботам и поразительному мужеству.

Дмитрий Иванович, разумеется, понимал, что в словах Штуббера и Ланге имеются некоторые преувеличения его заслуг перед человечеством и мировой культурой. И все-таки слышать столь лестную оценку его деятельности на высоком посту директора Эрмитажа было, разумеется, очень приятно. Все мы люди, все человеки.

Сдержанный и немногословный, с вкрадчивыми манерами, Ланге не только фамилией, но и лицом походил на немца. Дмитрия Ивановича смущали лишь его темные и быстрые, слегка раскосые глаза — «с азиатчинкой», как выразился в свое время в разговоре с Юрбергом лейтенант Тегнер о глазах Ковильяна-Корзухина. Да, глаза у гостя директора Эрмитажа были не немецкие, у немцев таких глаз не бывает. И Дмитрий Иванович подумал, что Петров-Скорин уже небось определил, что в род господина Ланге в каком-то колене бесцеремонно вторгся татарин, а возможно, и не один... Оставалось надеяться, что словоохотливый подполковник не захочет поделиться с сидящими за столом своими наблюдениями. Это было бы ужасно. Но пока Петров-Скорин вел себя паинькой и молча пил водку.

Разговор за столом в основном вращался вокруг шедевров Кайзер-Фридрих Музеума, императорского Эрмитажа (у Дмитрия Ивановича просто не поворачивался язык называть его просто Эрмитажем) и гордости киевлян — особняка Ханенко, именуемого корректным господином Ланге восьмым чудом света.

Затем, отвечая на вопросы Дмитрия Ивановича и Ваника, господин Ланге обрисовал положение в Австро-Венгрии и Германии. Увы, оно не давало никаких поводов к оптимизму. Несмотря на эшелоны с продовольствием, которые идут с Украины, на Германию неуклонно и неотвратимо надвигается голод. Войска, в которые уже давно проникла революционная зараза, измотаны до предела. Участились братания, случаи неповиновения приказам командования, дезертирства. На заводах и фабриках положение еще более критическое. Как это ни прискорбно, но следует признать, что Германия у последней черты. Теперь ей может помочь только бог. Война проиграна. Речь лишь идет о более или менее унизительных условиях мирного договора. Что касается его, то господин Ланге надеется, что Антанта не злоупотребит своей мощью. Это было бы ужасно не только для Германии, но и для ее нынешных врагов. Революция опасна всем.