Перстень Люцифера - Кларов Юрий Михайлович - Страница 15

Было около часа ночи, когда клубный катер доставил их на Николаевскую набережную к пристани, расположенной наискосок от церкви святого Ильи.

Здесь Кочубея ожидал его длинный, сверкающий черным лаком автомобиль, за рулем которого сидел важный шофер в очках-консервах. Князь предложил ротмистру Спириденко и Родзаевскому завезти их домой. Спириденко охотно воспользовался любезностью князя, а Николай Викентьевич, как всегда, отказался. Он не выносил эти мерзко воняющие бензином чудища, о которых какой-то мудрец сказал что-то явно неодобрительное. Кроме того, ему хотелось немного побыть одному.

На набережной стоял одинокий лихач. Родзаевский попрощался с Кочубеем и Спириденко. Гришук помог Николаю Викентьевичу забраться в экипаж, приветственно помахал тростью. Лихач, не спрашивая, куда барину требуется, что немного удивило Родзаевского, чмокнул губами, и лошадь рысью взяла с места.

Родзаевский полулежал на упругих подушках сиденья, прикрыв глаза и блаженно думая, что уже через полчаса будет дома в постели. Но к себе на квартиру он не приехал ни через полчаса, ни через час, ни через сутки...

На Крещатике лихач (ехал он совершенно правильно, видно, когда-то отвозил Николая Викентьевича) придержал лошадь — и в то же мгновение в экипаж с двух сторон впрыгнули двое. Они кляпом заткнули Николаю Викентьевичу рот, молниеносно связали ему руки и натянули на голову мешок. Все это проделано было настолько стремительно, что Родзаевский не успел даже удивиться.

— На Подол?—спросил, повернувшись, лихач.

— Точно.

Да, месье Филипп ошибся: ясновидящим Николай Викентьевич не был. Случившегося он никак не ожидал.

Не видел он внутренним взором, как полагалось бы ясновидящему, и того, что происходило в эти минуты на его квартире, где некий человек в новом, еще не надеванном халате Николая Викентьевича и в его новых домашних туфлях, позевывая, сидел за его письменным столом и рылся в его бумагах.

Зазвонил телефон. Человек в халате Родзаевского по-хозяйски снял трубку, молча выслушал, что ему сказали, и дал отбой.

— Что тама? — просунул в комнату голову Савелий.

— Ажур, милый, ажур.

— Живой?

— А как же?

— Не поврежденный?

— Без царапинки.

— Ну и слава богу!—вздохнул Савелий и перекрестился.— Хошь и кровопивец, а барин добрый, ничего не скажу. Грех жаловаться: и с душой, и с пониманием...

— Все они с душой и с пониманием,— буркнул человек, читая какую-то телеграмму.

— Чайку не желаете?

— А приличный?

— Другого не держим,— похвастался Савелий.— Китайский байховый, первого разбора. А ежели желаете, то и водочка имеется...

— О, змей-искуситель! — вздохнул человек в халате и задвинул ящик письменного стола: то, что ему было нужно, он уже нашел.

На следующий день владелица дома узнала, что Николай Викентьевич Родзаевский по неотложным делам выехал в Берлин. А в его квартире покуда будет жить кузен из Харькова.

У Родзаевского, правда, никаких родственников в Харькове не имелось, но мадам Борисоглебской знать об этом было совсем не обязательно.

Если бы капитан Юрберг увидел Николая Викентьевича с кляпом во рту и со связанными руками, он бы, наверное, догадался, что письмо из Стокгольма своевременно доставлено по назначению. Но Акселю Юрбергу не пришлось полюбоваться в Киеве этим своеобразным зрелищем.

Между тем, как это уже известно читателю, капитан никогда и ничего не забывал, особенно если происшедшее имело какое-либо отношение к его служебным обязанностям. И лейтенант Тегнер знал об этом лучше, чем кто бы то ни было. Поэтому вопрос шефа, доволен ли работой шведского почтового ведомства господин Водовозов, не застал его врасплох. Он заверил Юрберга, что, насколько ему известно, у Водовозова к почте нет никаких претензий.

— Меня это радует,— сказал Юрберг.— Но вы слишком лаконичны, а интересы шведской почты, ее репутация всегда были мне близки... Итак?

— Адресат Водовозова получил письмо, господин капитан. Так же быстро, как в довоенное время.

— А у Водовозова есть этому подтверждение?

— Да.

— А у вас?

— Тоже.

Разговор этот происходил не в кабинете капитана Юрберга, а в знаменитых банях на Стюрегатан, которые были чем-то вроде клуба для избранных и издавна считались одной из достопримечательностей шведской столицы. Юрберг шутил, что здесь вместе с потом уходят все заботы, а душ возвращает молодость. Оба собеседника в цветастых мохнатых халатах сидели в мягких покойных креслах, распаренные и умиротворенные.

— Скооль! [6]  — приподнял Юрберг стакан с виски с содовой.— Итак, я весь внимание. Что же вы хотите сказать в защиту нашего почтового ведомства?

— Господин Водовозов получил письмо от госпожи Решетняк.

— Очень интересно. И вы, конечно, догадываетесь о его содержании.

— С достаточной мерой точности.

— Надеюсь, надеюсь. И что же она, по вашим предположениям, пишет?

— Она пишет, что муж ее в данное время, к сожалению, отсутствует, но сведения, сообщенные господином Водовозовым, переданы людям, которые распорядятся ими самым наилучшим образом.

— А вы, разумеется, считаете, что наилучшим образом этими сведениями могут распорядиться только петроградские чекисты?

— Да, точно так же, как и вы, господин капитан.

Юрберг расхохотался.

— Браво, лейтенант! Если когда-нибудь мне вас назовут, как инициатора создания шведской большевистской партии, я не удивлюсь.

— Вы меня переоцениваете, господин капитан. Так далеко мои симпатии к большевикам не простираются.

— Надеюсь,— сказал Юрберг.— Во всем нужна мера, особенно в симпатиях. Но мы отвлеклись. Итак, что же еще, по вашим предположениям, сообщает в этом письме госпожа Решетняк Водовозову?

— Чекистами изъяты антикварные вещи, которые русские эмигранты, перед тем как покинуть Россию, оставляли до лучших времен на хранение директору Императорского Эрмитажа графу Толстому. Они находились в тайных кладовых.

— Да, похоже, что письмо дошло по назначению,— сказал Юрберг.

— Госпожа Решетняк, в частности, сообщает,— продолжал лейтенант Тегнер,— о собрании графини Паниной. В ее особняке на Сергиевской улице после отъезда графини Паниной за границу не оказалось ни одной картины, и это очень беспокоило большевиков. Теперь же картины графини — Рибера, Сурбаран, Пуссен и многие другие — обнаружены чекистами, и из письма следует, что в этом усматривается определенная заслуга господина Водовозова и его шведского друга.

— Бедная графиня Панина! — меланхолично заметил капитан Юрберг.

— Ну, ей самой судьбой было предопределено потерять свою коллекцию картин. А из двух бед предпочтительна наименьшая.

— Меня вы убедили,— согласился Юрберг.— Что же касается графини Паниной, то, в конце концов, это ее личное дело, и пусть она сама выясняет свои взаимоотношения с большевиками.

— Совершенно справедливо, господин капитан.

— Ну что ж, у меня теперь нет сомнений, что высокая репутация шведской почты вполне ею заслужена, хотя Ковильян пока и не повешен.

— Имеется еще одна любопытная информация,— сказал Тегнер.— Бежавший из России в Ревель штабс-капитан Данилевич привез из Петрограда письмо баронессы Врангель...

— Оно, разумеется, было адресовано вам?

— Не совсем,— признался Тегнер.— Баронесса предназначала его для супруга — барона Врангеля.[7]

— Но я не сомневаюсь, что она ничего не имела бы против нашего вполне обоснованного любопытства.

— И на чем же основывается эта уверенность?

— Род Врангелей издавна связал свою судьбу со Швецией.

— Вон как?

— Да, господин капитан. Как-никак, а в 1709 году, после сражения под Полтавой шведов с русскими, на поле боя осталось 22 шведских офицера, представляющих славный род Врангелей.

— Мне остается только позавидовать вашей эрудиции,— сказал Юрберг.— Но какое отношение это письмо имеет к русским поклонникам шведской почты?