Разин Степан - Чапыгин Алексей Павлович - Страница 35
- Предыдущая
- 35/138
- Следующая
– Ну, а боярин?
– Боярин не велел скоро пытать – подождать указал…
– А дале?
– Дале я, Ильинишна, не смела чуть, а ну как боярин заглянет в горенку да сыщет – ухрямала подобру… У волка-то, мати, есте дьяк, Ефимкой кличут… Дьяк тот от крепостной девки выблядок… Киврин тую девку страсть как любил. Померла – он и пригрел того Ефимку, а всем сказывает, что найденыш. Мы же ведаем – кто…
– Ой, мамка, и любишь же ты верить сплеткам людским да обносу всякому!
– А, королевна моя, сказывали люди, и теи люди не обносчики с пуста места…
– Спеши, мамка! Чую шаги – боярин идет.
Мамка поспешно, не стуча клюкой по полу, ушла.
Боярыня стояла к темному окну лицом. Боярин сказал:
– У тебя, Ильинишна, как у богомолки в келье, пахнет деревянным маслом. Да какой такой огонь от образов? Эй, девки!
Вошли две русые девушки в голубых сарафанах, с шелковыми повязками на головах.
– Зажгите свечи, выньте из коника с-под лавки душмяной травы, подушите, зажгите траву – не терплю монастырского духу.
Девицы зажгли свечи, подушили светлицу, ушли. Свечи одиноко горели на столе.
– Что невесела, Ильинишна? Глянь – развеселишься. Вишь, что я тебе от немчинов добыл. Да пошто голова без убору?
– Что для меня добыл, боярин?
– Вот, глянь! Не бычься – поди к столу. Куншты добыл, а в них звери – бабры, львы цветные, птицы. Ладил я к твоим имянинам зеркало справить, только кузнец серебряной спортил дело – пожду с тем подарком.
– Даром трудишься, боярин! Пошто дары? И без того ими полна моя светлица.
– Чем же потешить тебя, Ильинишна? Что тебе надобно?
– То надобно, боярин, что хочу видеть человека, кто в соляном бунте мне жизнь спас, – то, боярин, краше всех подарков. Ведь некому было бы их дарить! Хотели бунтовщики спалить светлицу, он не дал, а запалив, и меня бы кончили. И ведомо тебе, муж мой, я была недвижима. Все расскочились от толпы, тебе же не можно было показаться.
– То правда, Ильинишна! Опомнился я тогда, испугался за тебя. Да каков тот человек? Ежели уж он такое сделал для меня и тебя, то пошто не можно его видеть?
– Нельзя, боярин! И вот болит ежедень мое сердце: живу, хожу, почет мне великий, а человеку, кой мой почет и жизнь спас, глаз на глаз спасибо сказать не можно…
– Да скажи мне, Ильинишна, жена моя милая, кто тот человек? Холоп ли, смерд черной? Я того гостя в своих хоромах посажу в большой угол.
Боярыня шагнула к мужу и обняла его – лицо повеселело, но глаза прятали недоверие.
– Тот человек, боярин, нынче взят в Разбойной приказ, и пытка ему будет против того, как и всякому лихому. Тот человек – атаман соляного бунта…
– Разя?
– Он, боярин!
– А пошто ты, Ильинишна, горишь вся? Да еще: зачем ты мне до сих мест того не сказывала? И как же разбойник мог тебя спасти, когда он же и бунт заварил?
– Не веришь, боярин? Поверь не мне – девкам, он и девок спас от насилья. Мне же сказал: «Спи, не тронут!»
– Чудное говоришь: «Не мне, холопкам поверь!»
– Думаешь, боярин, сказки сказываю или приворотной травы опилась?
– Ведаю – ты не лжива.
– Что же ведет тебя в сумление?
– А вот не разберусь что. За Стеньку Разю Квашнин Иван Петрович встал. Киврин же был на Дону в поимке того Рази, писал о том царю… Государь много верит Киврину. Киврин Квашнина бы съел живого, да зуб не берет – жиловат… За Киврина стоит Долгоруков Юрий, князь… Нынче же говорил я Киврину: «Разя иман беззаконно, вины ему отдать надо». А так ли глянет царь – того не ведаю… И еще… Кто до тебя и когда довел, что Разя взят в Разбойной?
Боярыня вспыхнула лицом, сняла с шеи мужа руки, отошла в сторону.
– Хочешь, боярин, знать, отколь прослышала? Так разве оное скрытно? Народ на торгу о том говорит, я же хожу мимо торгов в церкви… Загорелась? Да! А разве горела бы душа моя, если б тот, кто спас меня от смерти, был на воле?
Боярин кинул тетрадь кунштов на стол, сел:
– Садись-ка, Ильинишна! Зачали судить-рядить, надо конца доходить…
Боярыня присела на край скамьи.
– Садись ближе! Не чужая, чай… Вот, будем-ка думать, как Разю взять от Киврина… Взять его – дело прямое, а без кривой дороги не проедешь. Не привык душой кривить – околом ездить.
– Где тут кривда, боярин, ежели Квашнин видит обнос?
– Не обнос, жена! Беззаконие… Киврину говорил я, что послан Разя войском в почете, есаулом, но Киврин не седни воровскими делы ведает – жил на Дону и атамана сговорил. А что через Киврина царь ведает и атаман ведает за Разей разбойное дело – вот тут, Ильинишна, зачинается кривда. Кривда моя в том, что до решения комнатной государевой думы, пока царь не утвердил, должен я взять того казака и отпустить. Отпущу же – зачнутся оговоры, царь ныне уже не юноша, прошло время то, когда указывал ему. Князь Юрий, знаю, пойдет на меня, и Долгоруков у царя боле почетен, ино не Квашнин. Квашнина все большие люди чтут бражником. В думу государеву, ведаю ране, он без хмеля в голове не придет…
– Тогда не дари меня, боярин! Все уразумела из твоих слов: нет и не будет мне покою.
Боярыня хотела встать.
– Сиди, жена! Не ведал я, когда брал тебя в жены, что у Милославского такая меньшая. Старшая в царицы налажена, и ей подобает, как ты, властвовать, да она мягка нравом. Ты знаешь, что жены бояр слова и глаза мужня боятся, а кои строптивые, с теми плеть мирит дело. С тобой же у нас меж собой не было боя и не должно быть, оттого и сговор наш коротким быть не может. В этом деле правду, которую ведаешь ты, и я ведаю, – да правда и истина, вишь, разнят. Правда – беззаконно взят казак, иман не тогда, когда надо. Истина же иное: казак учинил разбойное дело – таких имают. Киврин прав: отпустить его – казак снова учинит грабеж, тогда прямой охул на меня. И это видит не один Киврин, видит это и царь! Ныне давай судить, что мне дороже?
– Правда и честь, боярин!
– Да… ты мне дороже чести…
– Увижу казака в моей светлице – поверю.
– Теперь не веришь?
– Сумнюсь… Ведь усомнился, боярин, когда сказала, что меня спас атаман соляного бунта?
– То было, да минуло. Поверил я. Боюсь иного: молод, смел, в глазах огонь какой-то нечеловечий – вот что я чел про него в сыскных опознаниях. Что скажу я своей чести, когда он тебя у меня схитит? Молчи! Подобной завсегда готов чинить такое, что иному во снах кажется страшным…
– Гроза государева тебе страшна… Я же была твоя, твоей и буду!
– Будешь ли? Огневая ты… ведаю не сей день… Загоришь – себя не чуешь. То в тебе, Ильинишна, люблю и его же боюсь… Дело, о коем мы судим, малое: дьяка за рога – пиши лист, подпись Ивана Петрова, да три шага к царю, и Разя, спаситель твой, цел… Увидишься – мотри, не рони себя… Складываюсь на твою душу.
– Ой, боишься, боярин?!
– Тебя боюсь! – Старик тряхнул серебристыми кудрями, встал. – Враги топтали не один раз, да в грязи лежали они же… Куншты разверни, Ильинишна, великая в их краса и человечья выучка…
Боярин положил на тетрадь мягкую руку, шагнул, поцеловал жену и спешно ушел.
«Куншты, куншты, бабры, львы, орлы… Ах, кабы он неотложно сделал!»
Боярыня кликнула сенных, обнимала их, гладила, они же причесывали ей волосы.
16
Киврин за столом в пытошной башне, волчьи глаза уперлись в пустую дыбу.
– Что-то призадумался, боярин? – спросил дворянин, вглядываясь в начальника.
– Недужится, Иваныч, да и дела наши… Стрельцы, подьте снимите с колец шарпальника, колодки с ног тоже сбейте… ведите в пытошную. Пытать пождем…
– Что же так, боярин?
– Так, Иваныч. Ходил я грызтись с Морозовым – стоит за бунтовщика, а все Квашнин тут…
В башню ввели Разина. Разин мотал руками, разминая плечи. Рубаха на спине, заскорузлая от крови, смерзлась.
– Э-эх, здесь теплее!
– А дай-кось, парень, я тебе вдену руки в пытошные хомуты, не полагается таким под дыбой руками махать! – пристал стрелец.
– Чего лезешь? Дай руки размять.
- Предыдущая
- 35/138
- Следующая
