Двое из двадцати миллионов - Каплер Алексей Яковлевич - Страница 7

• Предыдущая
• 7/13
• Следующая

Они ели хлеб, смотрели друг на друга и по временам беспричинно улыбались.

Ребенок зашевелился, и Маша, сунув ноги в кирзовые сапоги и закутавшись в платок, подошла к корзинке. Нет, все спокойно. Катя спала, посапывая и шевеля губами.

- Что ей снится? - сказал Сергей. - Может быть, мы с тобой?

- Скорей всего какие-нибудь туманности...

В тот трудный, чудовищно трудный послевоенный сорок шестой, голодный карточный год, в холодную, бесснежную зиму на рынке все же была и картошка, и молоко, и сало в две пальца толщиной - все было, но где взять бешеные деньги? Картошка - сто рублей кило. К маслу и вовсе не подступишься.

Шум рынка, людской говор перекрывались стуком костылей и самодельных деревянных ног, подцепленных к культе. Скрипели на разные голоса, трещали инвалидные площадочки безногих на подшипниках вместо колес.

Слепые, безногие, безрукие - сколько их было на рынке, не сосчитать...

Только что ушла в прошлое великая война, но остались беды, осталось горе, принесенное ею.

Маша проходила по рядам, держа закутанную в одеяло девочку, и приглядывалась к торгующим женщинам, все не решаясь обратиться к какой-нибудь из них.

А женщины пропускали невнимательным взглядом худенькую фигурку в шинельке, в кирзовых сапогах, с ребенком на руках, не видя в ней покупательницу.

Маша приглядывалась к публике, к торговкам, ища такую женщину, кому можно бы довериться: ведь продавать хлеб, полученный по карточкам,преступление. Попробовать, что ли, обменять впрямую буханку на молоко, на кусочек масла? Все-таки не так опасно...

Вот, кажется, подходящая старушка - ласковая улыбка, добрый взгляд...

Маша неуверенно остановилась возле нее.

- Тетенька, вы не возьмете у меня буханочку за деньги или за молоко и масла кусочек?..

Добрая старушка стала еще добрее, улыбнулась.

- Подумать надо... Можно бы взять, конечно, если ты нуждаешься... Мы должны помогать друг другу...

- Мне для ребенка... не хватает того, что из консультации...

- А у самой-то что - нету молока? Нисколько?

- Нет.

- Вот беда, вот беда... Совсем народ пропадает... И что же ты просишь за свою буханку?

- Да мне бы молока бутылку и масла граммов сто, хотя бы... можно так?

- Что же, по-божески просишь... не нахально. Ну, покажи-ка свою буханку. Да осторожно, чтобы не заметил кто, а то знаешь, как с хлебом... сразу заарестуют...

Маша незаметно передала буханку. Старушка взвесила ее в руке и, наклонившись, опустила в стоящий рядом мешок.

Когда она выпрямилась, это была уже совсем другая женщина - злобная, мерзкая баба. Она спросила Машу скрипучим голосом:

- Ну, чего стоишь? Тебе чего тут надо? Маша молчала, ошеломленная.

- Ходят тут...- ворчала старуха,- хлебом спекулируют... Вон милицейский идет - кликнуть его, что ли... Ну, чего столбом стала? Что, я у тебя брала что-нибудь? Должна я тебе, что ли?.. До чего же нахальный народ пошел,- обратилась она к соседке,- только и смотрят - обмануть, стащить... шваль, голодранцы проклятые...

Маша медленно отвернулась, стала уходить, прижав к себе ребенка.

Вот прошла она шаг, другой, третий... Старуха смотрела ей вслед и вдруг крикнула:

- Эй ты! Постой.

Маша оглянулась.

Старуха протягивала ей бутылку молока.

- Возьми, черт с тобой, не тебе - ребенка ради... ходят тут, понимаешь... Жалобят, людям жилы мотают...

Стучали по базару костыли, заглушая шум, говор людской.

Анатомичка.

Хромой сторож вытащил железным крюком из холодильного отделения каталку...

- Получайте. Как огурчик,- сказал он..

Студенты подхватили каталку и повезли ее на свободное место у большого окна.

Почти весь зал был занят группами студентов, каждая из которых работала над "своим" трупом.

Маша осталась в стороне у колонны.

- Ну, что будем делать? - подошел к ней Шаров.

- Не знаю, Митя. Не могу. Чувствую, что просто упаду, потеряю сознание...

- Но ты же на фронте не такое видала...

- Это другое, совсем другое...

- Именно другое - там кровь, страдания, а тут высохший, наформалиненный - уже не человек, не труп даже - материал для работы... Тебе нужно психологически преодолеть это... смешно...

К ним подошел Ваня Пастухов. Широкоскулый, крестьянского вида парень. Белый халат сидел на нем в обтяжку, видно, номера на два меньше, чем надо.

- Мария,- сказал он,- на вот - бери папироску,

закуривай, и все будет тики-так. Ни тебе запаха не

почуешь, ни тебе ничего. Бери...

Он протянул Маше пачку дешевых папирос, Она с опаской взяла, прикурила от зажженной

Иваном спички, затянулась и закашлялась.

- Ничего, не боись, это поначалу попершит, а там привыкнешь.

- Слушай, Пастухов,- откашлявшись наконец сказала Маша,- что там у тебя случилось?

- Бред какой-то,- сказал Шаров,- кто-то у него из-под тюфяка тетрадку вытащил... Что там у тебя, Ваня, было?

- Что?.. Дневник был...

- Ну и что ты там?..

- Мысли писал. Подумаю и запишу.

- Ну, это, брат, смотря какие мысли. Ты там, небось, Гитлера расхваливал... Пастухов засмеялся.

- Ладно, не дрейфь, Иван, мы тебя в обиду не дадим...- хлопнул Шаров Ивана по плечу.

- Ребята, что же вы?..- крикнул кто-то из их группы, и они направились к окну.

Шло заседание комсомольского бюро, обсуждали Ваню Пастухова. Он сидел на табуретке у двери, как бы чужой здесь, в комсомольской организации.

Члены бюро разместились вокруг стола. Рядом с секретарем - Ниной Орловой - сидел декан факультета Проскуряков, он же и представитель партбюро. Декан то снимал и протирал очки в черной оправе, то снова надевал их. С глазами декана при этом происходило странное превращение: когда они помещались за толстыми стеклами - то были глаза серьезного, внимательного и, видимо, неглупого человека. Когда же декан снимал очки - вдруг обнаруживалось совсем другое: блудливые глаза, нечистый бегающий взгляд.

Но очки снова надеты, и снова перед нами серьезный, значительный человек.

Нина Орлова, абсолютно убежденная в правильности каждого своего слова, не сомневающаяся ни в чем, говорила:

- ... Михаил Степанович ясно раскрыл сущность Пастухова. Обсуждать, по-моему, нет никакой надобности. Таким, как Пастухов, не место в комсомоле и не место в институте. Ставлю на голосование...

- Подожди,- сказала Маша,- все-таки конкретно - что там у Ивана в тетрадке?

Орлова открыла тетрадку, стала листать. Декан надел очки и сказал:

- Там явно выраженная субъективно-идеалистическая философия, солипсизм, если хотите...

- У Ваньки - философия? - насмешливо спросила Маша.

- Да, представьте себе. А насчет солипсизма - прочти-ка, Орлова, я отчеркнул это место.

- "Ходил вчера в Петровский парк,- прочитала Нина,- и подумал: если я закрою глаза - сразу нет ни этих деревьев, ни скамеек, ни людей. Открою глаза - снова они тут. Выходит, есть они только тогда, когда я их вижу"...

- Ну, вот, куда дальше - солипсизм чистой воды! И там у него еще и не такое найдете. Он, оказывается, даже Ницше в публичке читал. Ничего не понял, но читал. Кроме того, у него тут всякие подозрительные афоризмы зачем-то выписаны...- сказала Нина,- например: "Конец борьбе, когда противник повержен. Овидий". "Добродетель, которая требует, чтобы ее постоянно охраняли, едва ли стоит часового". И так далее, и так далее, и так далее. Затем у него тут вообще понаписано совершенно несовместимое со званием комсомольца. Уже не политика, а этика. Тоже штука обязательная для члена организации.

- Прочти.

- Не буду я это похабство читать. Про свои сны он пишет. Какое ему неприличие снится - читать противно. И еще подводит базис: мол, я, наверно, стал мужчиной - потому у меня такие сны... Гадость какая!.. Это, конечно, не главное. Но тоже характеризует Пастухова как комсомольца.

- Это мелочи, напрасно, Орлова, ты на этом фиксируешь внимание бюро,сказал декан,- речь идет о том, что у Пастухова обнаружены явно идеалистические взгляды, несовместимые с пребыванием в комсомоле. Об этом разговор.

• Предыдущая
• 7/13
• Следующая