Год дракона (СИ) - "Civettina" - Страница 50

У часовни суеты было больше. Бабы, что постарше, стояли кружком да переговаривались, то громче, а то и на шепот переходили. Бабы помоложе вместе с мужиками таскали всякий скарб домашний: посуду, одежку кое-какую, лавки или просто доски. Время вот времени из плотных сумерек слышались выкрики: «Ну-ка, ребята, подсоби!» или «Дружно! Взя-а-али!» Оттуда же доносились удары топора, звуки падения чего-то тяжелого, ругань и нервное лошадиное ржание.

У Ивана замерло сердце: там, за часовней, внизу пригорка стоял один-единственный дом – сруб, в котором жили инженеры Глуховы. С той стороны пригорка хибары никто не ставил: далековато было за водой ходить. Дома работников жались к дороге да к реке, наседая друг на друга, словно любопытные зеваки на ярмарке. И только Глуховы поставил свой сруб за часовней, а для Митьки, которому каждый день следовало ходить по воду, Александр смастерил тележку с двумя большими кадками. Наполняй себе кадки, да кати тележку к дому. Все легче, чем на своем горбу тащить.

Иван не стал огибать часовню по дороге: рванул напрямки, через диакона огороды и густые заросли малины. За самой часовней он встретил местного юродивого Симку. Было ему от роду двадцать три года, но вырос Симка лишь телом, а умом остался в своем детстве безмятежном. Оттого его так любили местные ребятишки, а бабы сердобольные жалели, кормили, да одежу справляли. Летом Симка шатался по окрестным деревням, иногда работу кое-какую несложную выполнял – лошадей помыть али помочь дотащить чего. За это ему давали хлеба кусок да молока, да каши немного. Спал Симка где придется, в сарае али в овине да и в собачьих будках бывало. Никакая живность к нему зла не испытывала, ни разу ни одна собака не облаяла. А ближе к зиме, когда ночи стали холодными, и потому хозяева запирали скотину, чтобы голодные звери не утащили, Симка приблудился к часовне. Диакон Архип пригрел несчастного, за это юродивый помогал ему в работе: где воск с пола соскоблить, где воды натаскать, где стены от копоти свечной отмыть.

– Слышь, Симка! – окликнул парнишку Иван. – Что случилось? Отчего беготня такая?

– Так известно, от чего, – с пришепетыванием отвечал юродивый. – Ночью-то сруб, где нжерены поживали, сгорел.

– Как сгорел? – Иван опешил, даже не заметил, как Симка слово иностранное исковеркал.

– Да вот так. Дотла.

– Как же такое случилось?

Симка выразительно, как ребенок, пожал плечами.

– А сами-то живы?

– Да поначалу были живы. Как дом-то заполыхал, так Митька хозяев растолкал. Они повыскакивали в исподнем одном, – начал объяснять Симка, растягивая некоторые слова. – А потом Федор-то Николаич как заголосит: «Четрежи мои! Сгорят!» Да как ринется в дом-то. Никто и не успел его ухватить.

– И?! – нетерпеливо потребовал продолжения Иван, когда парнишка замолчал.

– Сгорел Федор Николаич, упокой, Господи, душу его! – Симка размашисто перекрестился.

– А второй? Александр?

– Он-то поначалу командовал, кому куда встать, как ведра принимать с водой. Но вода-то за версту, все одно не успели бы затушить, – с готовностью продолжил Симка. – А как увидел Александр Николаич, что брата его давно не видать, так и заметался. Кричит: «Федя! Братец!» Ему и говорят, мол, Федор-то Николаич в огонь за своими четрежами прыгнул. Глухов-то как заголосит да как кинется в дом полыхающий. Насилу удержали его.

– А сейчас он где?

– Дом-то как стал догорать, так и рухнул. И похоронил под собой Федора Николаича-то. Вот Александр Николаич вместе с мужиками-то и разгребают завал, чтобы тело достать да похоронить со всеми почестями.

Иван поблагодарил Симку и заторопился к срубу. Юродивый вслед ему кричал про каких-то бесов и про знамения, о которых сказано в Писании, но Кожемякин его не слушал. Продирался сквозь колючие кусты, прикрывая лицо поднятой рукой, и вскоре оказался на краю крутого, осыпающегося спуска. Не раздумывая, шагнул он вниз, скатился по сухой, колкой земле да побежал к толпе мужиков, что орудовала на месте пожарища.

Александра Глухова Иван заметил сразу. Приметный он был среди других мужиков, в одном исподнем и в сапогах. Руки и лицо – в розовых пятнах ожогов, с левой стороны волосы на голове обгорели почти до темечка. В глазах блестит отчаяние и злость.

– Оттаскивай! Оттаскивай к лесу! – зычно командовал он мужиками, которые ухватились за толстое, не прогоревшее бревно.

Подоспевший Иван молча взялся помогать. У кого-то были багры и топоры, а кто-то, как и Кожемякин, голыми руками растаскивал еще горячие, рассыпающиеся снаружи, и тлеющие внутри бревна.

Скоро нашли и Федора Глухова, обгоревшего дочерна. Не узнать было в это головешке человека: словно чучело какое-то скукожилось, судорожно прижимая к груди руки. Видать, бумаги свои пытался укрыть от огня Глухов, да только остался от них один пепел.

Дотла сгорел сруб. Только печь уцелела да ларчик с кованой оплеткой. Подивились мужики: ларчик вроде деревянный, а огнем не тронут, даже бока не подтлели. Словно кто его уже после пожара под рухнувшие балки подсунул. Александр же ларец схватил да в рубаху завернул, подальше от глаз людских.

Отпевали и хоронили Федора Николаевича в закрытом гробу. Поговаривали, что сам Демидов предлагал Александру отвезти брата в Екатеринбург да там, на новом кладбище, похоронить, как государственного деятеля, но Александр отказался. Свой последний приют обрел Федор Глухов на тихом деревенском кладбище ниже Ключей.

Вскоре за старшим братом последовал и младший. В ноябре он отправился в горы неведомо зачем. Взял с собой проводника из мужиков, да оба и не вернулись – медведь-шатун задрал. Так бы и пропал Александр Глухов, если бы не охотники. В поселке он никому не сказал, куда и насколько уходит, а посему хватились бы его не скоро. Да под снегом как отыщешь, коли метель следы заметает? А вот охотники-башкиры наткнулись на медвежий схрон, где среди прочей живности, недоеденной косолапым, лежал и инженер с разорванным брюхом да без руки.

Схоронив мужа, молодая вдова Глухова вернулась обратно в Калугу, и больше о ней никто и не слыхивал. Строительство дороги заканчивал другой инженер, выписанный из Москвы. И хоть на картах подле дороги писалась теперь его фамилия, дорогу все равно прозвали Глуховской.

========== Дорога ==========

В Одессе мы пробыли два дня. После потрясающего праздника мы занялись делом.

– Тебе нужна татуировка, усиливающая какую-либо ипостась, – сказал Вовка. – Ты уже выбрал, что это будет?

– Лечение, – без колебаний ответил я. Слова Кота убедили меня.

– Тогда делать поедем сегодня, потому что на обратном пути у нас не будет времени.

Я не стал расспрашивать почему. Было у меня смутное подозрение, что из Болгарии мы будем улепетывать со связанным Максиком в багажнике. Наверное, поэтому Вовка и не купил билет на самолет.

Татуировщик обрадовался нашему визиту. Вообще, на татуировщика он походил мало: высокий блондин с приветливым лицом и осанкой как у гимнаста. Обычно мастера в таких салонах выглядели довольно вызывающе: носили банданы, украшенные значками, бороды или странные прически, одевались как панки или рэперы и обязательно имели какое-то эффектное увлечение помимо набивание рисунков на тело. Этот же татуировщик походил скорее на продавца «Макдональдса» или на студента-ботаника, чем на байкера или серфера. Казалось, что свободное от работы время он проводит в библиотеке или слушает симфоническую музыку.

– Два дня работы нет, – пожаловался блондин. – Сезон-то еще не начался.

– Считай, что мы его открыли, – Вовка протянул ему эскиз знака, который он перерисовал из своего дневника.

– Во сколько цветов выполнять? Размеры эти же или увеличивать? – начал сыпать вопросами мастер.

– Отвечай: тебе ведь делать будут, – брат хлопнул меня по плечу.

– Черно-белую, размеры сохранить, делать вот здесь, – я закатал правый рукав.

– Хорошо, приступим! – татуировщик проводил меня в другую комнату, посреди которой стояло кресло, напоминающее стоматологическое, только без бор-машины. – Усаживайся поудобнее. Раньше делал когда-нибудь тату?