Поединок в «Приюте отшельника» - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 1

— Ну вот и все, одевайтесь.

Жюли с трудом поднимается с кушетки.

— Боже, простите! — восклицает доктор. — Я совсем забыл…

— Ничего, не беспокойтесь. Я справлюсь.

Он проходит в кабинет. Она быстро надевает легкое летнее платье, идет следом и садится. Доктор Муан поднимает очки на лоб, трет глаза большим и указательным пальцами, думая, как начать. Ей известен вердикт, и она чувствует себя на удивление спокойной. Доктор наконец решается.

— Да, — тихо произносит он, — сомнений быть не может.

Пауза. Из-за приоткрытых ставень доносится шум лета. В соседней комнате секретарша печатает на машинке, то и дело сбиваясь с ритма, и это ужасно раздражает.

— Ничего не потеряно, — продолжает врач. — Но операцию нужно сделать немедленно. Поверьте, причин отчаиваться у нас нет.

— Я не отчаиваюсь.

— Вы крепкая женщина. Люди в вашей семье живут долго, взять хоть вашу сестру — девяносто девять лет, и никаких болезней. А вам, — доктор заглядывает в карточку, — восемьдесят девять, просто невероятно!

— Вы забываете об этом… — Она показывает ему руки в нитяных перчатках — на них сохранилось всего несколько пальцев, как у Микки Мауса, — потом снова прячет их в складках платья.

Врач качает головой.

— Я все помню и понимаю, что вы чувствуете. Недуг, подобный вашему…

— Не недуг — увечье, — сухо поправляет она.

— Конечно, — примирительным тоном произносит врач.

Он умолкает, подыскивая слова, чтобы не ранить ее еще сильнее, но она выглядит совершенно невозмутимой и добавляет с ледяным безразличием:

— Я шестьдесят три года живу в аду. Думаю, вполне достаточно.

— Не торопитесь принимать решение, мадам. Операция, которую я предлагаю, разработана очень давно и успешно проводится во всех больницах. Вы не имеете права…

— Право?! — с горькой усмешкой переспрашивает она, не дав ему договорить. — Думаю, мне виднее, на что я имею право, а на что нет!

Доктор выглядит ужасно смущенным, и она меняет тон.

— Давайте не будем горячиться, доктор, и спокойно все обсудим. Предположим, операция сделана и прошла успешно. Что это мне даст? Еще несколько лет жизни? Сколько? Два? Три? Как будут развиваться события, если я откажусь?

— Быстро…

— Насколько быстро?

Лицо врача мрачнеет.

— Трудно сказать… Несколько месяцев… Но, если послушаетесь меня, получите долгую отсрочку. Больше трех лет, это я вам гарантирую. Оно того стоит, не так ли? Вам хорошо живется в «Приюте отшельника», многие мечтали бы поселиться в этом роскошном месте. Кроме того, рядом с вами сестра.

— Моя сестра? Да, конечно. Моя сестра.

В голосе старой женщины звучит горечь, но она тут же берет себя в руки.

— Знаете, доктор, в ее возрасте человек думает только о себе.

Она встает, и врач выскакивает из-за стола, чтобы помочь ей.

— Не утруждайтесь. Подайте мне трость, пожалуйста. Через несколько дней я вернусь и сообщу, что решила. Нет, будет лучше, если вы сядете на катер и навестите меня на острове. Это вас развлечет. Посмо́трите на наш пятизвездный Алькатрас.[1]

— Вызвать вам такси?

— Ни в коем случае. Мой кинезитерапевт считает, что я должна больше двигаться, и он прав. Всего наилучшего.

Доктор смотрит в окно на медленно идущую по аллее пациентку, зовет секретаршу.

— Взгляните, Мари-Лор.

Он отодвигает штору и отступает в сторону.

— Эта старая дама… Жюли Майёль. Ей восемьдесят девять лет. О ней все забыли, а я навел справки. После войны — я говорю о Первой мировой — она считалась лучшей пианисткой мира.

Жюли Майёль останавливается перед кустом гибискуса, наклоняется и пробует подтянуть к себе ветку загнутой рукояткой палки.

— Мадам Майёль не может сорвать цветок, — объясняет доктор секретарше. — У нее искалечены обе ладони.

— Вот ужас! Как это случилось?

— Автокатастрофа. В тысяча девятьсот двадцать четвертом году, в окрестностях Флоренции. При столкновении она инстинктивно выставила вперед руки, а поскольку многослойного стекла тогда еще не было, острые, как ножи, осколки покалечили ее. Мадам Майёль лишилась среднего и безымянного пальцев на правой руке, на левой потеряла мизинец и верхнюю фалангу большого пальца, с тех пор он совершенно ригиден. Она всегда носит перчатки.

— Чудовищная трагедия, — повторяет Мари-Лор. — Неужели ничего нельзя сделать?

— Слишком поздно. В двадцать четвертом хирургия делала первые шаги. Врачи сделали, что умели.

Доктор задергивает штору и закуривает.

— Никак не брошу, — сетует он. — Трудно смириться с подобным несчастьем. Кроме того…

Он присаживается на угол стола.

— Мсье Беллини уже пришел, — тихо сообщает секретарша.

— Ничего, подождет. Я не рассказал вам самую пикантную деталь. У Жюли Майёль есть сестра — она на десять лет старше.

— Не может быть! Ей что, сто лет?

— Скоро исполнится. Насколько мне известно, дама в отличной форме. Забавно, что слово «столетний» неизменно вызывает у всех смех. Впрочем, забавного во всем этом мало, потому что за рулем машины тогда сидела она. И авария случилась по ее вине. Она превысила скорость — торопилась на свой концерт… Ладно, что-то я увлекся, зовите мсье Беллини.

— Ну уж нет, дорасскажите.

— Ладно, слушайте. Сестру Жюли Майёль теперь зовут Ноэми Ван Ламм. В том году она была в расцвете таланта и славы. О скрипачке Глории Бернстайн слагали легенды.

— И она…

— Да. По неосторожности искалечила сестру.

— Невероятная история!

— Теперь они живут в «Приюте отшельника». Мадам Вам Ламм очень богатая женщина. Полагаю, она делает все возможное, чтобы облегчить жизнь своей несчастной сестры. Но случившееся стоит между ними до сих пор.

Доктор загасил сигарету в пепельнице, встал, вернулся к окну и успел увидеть, как Жюли Майёль выходит за ограду.

— Мне очень трудно общаться с этой пациенткой, — признается он. — Я бы хотел сказать ей… Потеряй она мужа или сына, я нашел бы слова утешения. Но руки… Бедняжка ничего не ждет от жизни, понимаете? Взгляните. Кажется, она все-таки сумела сорвать цветок.

— Да, — подтверждает Мари-Лор, — георгин. Нюхает… Выронила! Будь я на ее месте, цветы интересовали бы меня в последнюю очередь.

— Возможно, цветы — последняя радость в жизни этой женщины, моя дорогая Мари-Лор. Ну всё. Ведите мсье Беллини.

Жюли Майёль медленно идет по улице, инстинктивно прижимая правую руку к больному месту. Две недели назад, после первого осмотра, доктор обвел шариковой ручкой это. Он пытался сохранять выдержку, но она по его лицу поняла, что эскулап озабочен.

— У меня что-то серьезное?

— Нет. Не думаю… Но понадобятся дополнительные обследования.

Он составил список того, что она должна будет принять накануне вечером и утром, перед обследованием.

— Не волнуйтесь, вкус не слишком гадкий.

Врач пытался шутить, чтобы успокоить пациентку, словно она была его бабушкой (на вид этому лысеющему блондину было около сорока).

— Каждый год, в июле, пациентов становится меньше: похоже, люди считают лето неподходящим временем для болезни.

Он обстоятельно расспрашивал Жюли, что-то записывал и сразу заметил, что она прикрывает ладони сумкой. Ему стало любопытно (интересно, что это — ожог, экзема, врожденное уродство?), и он поинтересовался:

— Что с вашими руками?

Она вздрогнула от неожиданности и бросила взгляд на дверь между кабинетом и приемной, где сидела секретарша.

— Полагаете, что…

Она не договорила и с кривой усмешкой принялась снимать перчатки, выворачивая их наизнанку, как делают скорняки, сдирая шкурку со зверька, потом показала ладони врачу. Он с ужасом взирал на искалеченные, покрытые синеватыми шрамами багровые обрубки, на торчащий, как штырь, большой палец и остальные пальцы, непроизвольно подергивающиеся, как при агонии.