«Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIХ в.) - Миллер Алексей - Страница 29

Письмо Новицкого от 27 июня представляло собой запрос и требовало ответа, каковым и стало решение Валуева о запрете публикации книг для народа на украинском языке, принятое практически сразу после получения письма.

Валуевский циркуляр стал отражением целого ряда опасений властей. Он был реакцией на заметную активизацию как легальной, так и скрытой деятельности украинофилов, в которой явно прочитывались, пусть и отдаленные, сепаратистские планы. Между тем не только власти, но и бо́льшая часть русской прессы вовсе не были склонны отказываться от взгляда на малоруссов как на часть русского народа. Таким образом, в 1862—1863 гг. конфликт впервые был осмыслен в националистических категориях не узким кругом членов Кирилло-Мефодиевского общества и высших петербургских бюрократов, но широким спектром общественного мнения.

Во-вторых, контекст русско-польских отношений того времени резко усиливал подозрительность властей по поводу любой несанкционированной политической активности в Юго-Западном крае. Уже осенью 1862 г. результатом растущей обеспокоенности правительства стала организация «Комитета по делам Западного края» во главе с кн. П. П. Гагариным. Заседания его начались в ноябре. О статусе _|112комитета свидетельствует состав — министры внутренних дел, юстиции, государственных имуществ, финансов, военный и шеф жандармов [314]. Через несколько месяцев после начала восстания, в апреле 1863 г. правительство приняло тактику подавления польского движения любой ценой (символом этого стало назначение на пост виленского генерал-губернатора М. Н. Муравьева, который вскоре заслужил от Герцена прозвище «вешатель».) О степени обеспокоенности властей возможностью союза украинофилов с польским движением свидетельствует письмо начальника Черниговской губернии кн. С. П. Голицина Валуеву от 2 июля 1863 г., в котором в связи с активизацией украинофильства предлагалось «если не вовсе приостановить формирование малороссийских казачьих полков, то по крайней мере обстановить это формирование совершенно другими условиями» [315]. (Эти полки предполагалось использовать для подавления польского восстания.)

Именно сочетание боязни украинского сепаратизма как такового с опасностью его использования польским освободительным движением в своих целях и было главной причиной острой реакции правительства. Наконец, власти подозревали, и не без основания, украинофилов в социалистической народнической ориентации. Значение этого фактора будет возрастать по мере усиления социалистического движения и обеспокоенности властей этим процессом.

Никто из исследователей, писавших о циркуляре, почему-то не отметил, что Валуев рассматривал его как временную меру. Это ясно следует из его записки «О книгах, издаваемых для народа на малороссийском наречии», отправленной царю 11 июля, то есть за неделю до подписания циркуляра. В ней говорилось, что «в последнее время вопрос о малороссийской литературе получил иной характер вследствие обстоятельств чисто политических» [316]. Валуев указывал, что к изданию книг для народа постоянно оказываются причастны члены тайных обществ. Он предлагал обсудить этот вопрос с министром народного просвещения, обер-прокурором Синода и шефом жандармов и сообщал, что «пока же сделал распоряжение, чтобы дозволялись в печати только произведения на малороссийском языке, принадлежащие к области изящной литературы, пропуском же книг на том языке религиозного содержания, учебных и вообще назначенных для первоначального чтения народа, приостановиться до решения настоящего вопроса» [317]. Александр II одобрил предложения Валуева на следующий _|113день, 12 июля [318]. 18 июля Валуев разослал одновременно два документа — сам циркуляр в Киевский, Московский и Петербургский цензурные комитеты и письма Головнину, Ахматову и Долгорукову с приглашением обсудить этот вопрос.

То же слово «приостановление», свидетельствующее о временном характере меры, мы находим и в дневниковой записи Валуева от 28 июля: 1863 г., которая гласит: «Были у меня несколько лиц, в том числе Костомаров, сильно озадаченный приостановлением популярных изданий на хохольском наречии. Мягко, но прямо и категорически объявил ему, что принятая мною мера останется в силе» [319]. Обращает внимание и замечание о том, что отвечал Валуев «мягко», то есть открыто ссориться с «сильно озадаченным» Костомаровым не хотел. Сам Костомаров также говорит в «Автобиографии», что Валуев подчеркнул ему временный характер этой меры [320].

Валуев продолжал переписку на эту тему с другими высокопоставленными чиновниками много времени спустя после подписания циркуляра. Так, обер-прокурор Синода отвечал на запрос Валуева по этому поводу 24 декабря 1864 г. (Кстати, Ахматов, который, насколько можно судить из прежней переписки по этому вопросу, Валуеву и Долгорукову предпочитал писать то, что, по его мнению, они хотели в его письмах увидеть, в этом письме замечал: «Я охотно склоняюсь к тому убеждению, что как для самого дела, так и для Правительства было бы гораздо лучше, если бы украинофильские попытки возможно было уничтожить силою общественного мнения, без прямого участия власти» [321].) В самом цензурном ведомстве тоже не было осознания этой меры как постоянной. В марте — апреле 1865 г. Санкт-Петербургский Цензурный комитет предлагал вернуться к обсуждению этого вопроса. Вероятно, и Ахматов, и цензоры полагали, что с подавлением польского восстания те «политические обстоятельства», о которых говорил Валуев в письме царю, перестали быть актуальны.

Есть косвенные, но достаточно убедительные аргументы, что и сам Валуев считал эту меру не просто временной, но и неэффективной в длительной перспективе. В своей секретной переписке с Катковым по польскому вопросу летом и осенью 1863 г. он демонстрирует ясное понимание того, что чисто запретительными мерами серьезных изме_|114нений добиться нельзя. «Этот вопрос разрешим только в Москве и Петербурге, а не в Вильне и Киеве, и разрешен будет только тогда, когда Вильна и Киев станут лицом к Санкт-Петербургу или Москве… Надлежит иметь решимость посмотреть на себя в зеркало, когда чувствуешь себя нездоровым. Ни Аксаков в „Дне“, ни Говорский в „Вестнике Юго-Западной России“ не убедят меня, что мы нравственно сильны на западе. Мы материально сильны и можем быть сильны и морально. Но как?» [322] (Из этого видно, почему Валуев не захотел принять логику Аксакова и Иванова. Он полагал, что украинофилы выигрывают в темпе, и его решение было проявлением осознания слабости русского ассимиляторского потенциала, а не силы.) Позднее он снова возвращается к этой мысли, подчеркивая: «Нужна невесомая сила» [323]. Валуев понимал, что прежде всего «невесомая», то есть цивилизаторская и ассимиляторская, сила необходима для укрепления русских позиций в Западном крае, и понимал также, что пока ее нет и наутро не будет, не случайно к утверждению, что Россия может быть сильна «и морально», он подвешивает мучительный вопрос «Но как?» Почти через год он уже прямо адресует этот вопрос самому Каткову: «Прошу Вас… предложить себе вопрос: какие приемы нужны, чтобы при таком центре и такой периферии развивались центростремительные, а не центробежные силы?» [324] Постоянно об этом «твердя, изустно и письменно» — по его собственному выражению [325] — Валуев просто не мог вдруг абстрагироваться от своих рассуждений при принятии решения о циркуляре по украинскому вопросу.