Роман, который так и не окончен - Гребенщиков Борис - Страница 11

- Просто "ослами".

Осел поднял голову, и Уинки изобразил на лице что-то вроде:

-- Ахкакприятнобудетпобеседоватьпроститенерасслышал вашегоимени...

Но его облеченный властью оппонент, видимо, не был расположен поддерживать учтивую светскую беседу. Поймав Уинки в прицел мощных очков, он некоторое время подержал его там, затем тряхнул головой и тоном общественного обвинителя заявил:

-- Вы - осел, сударь!

-- Простите, что? - только и смог сказать Уинки.

-- Я говорю, вы - осел!

-- Кто осел?

-- Кто, кто... Вы, конечно! Ведь не я же! убежденно сказал осел.

-- Простите, а вы твердо уверены, что именно я являюсь, так сказать, ослом?

-- А кем же вы еще можете быть? - саркастически спросил осел, давая своим тоном понять, что вот тут-то и конец Уинковым уверткам.

-- А что, стало быть, бывают ослы, и никого больше? - решил уточнить ситуацию Уинки.

Осел, видимо, понял, что без раз'яснений тут не обойтись и, нахмурившись, неопределенно протянул:

-- Ну, еще бывают эти...

Из наполненной шорохами тьмы за спинками ослова кресла пахнуло доисторическим хлевом, и показалась запыленная голова птеродактиля. Она скептически посмотрела на Уинка через стол, затем прикрыла глаза и вроде бы задремала.

-- Вот-вот, - сказал осел. - пте-ро-дак-ти-ли.

Дальнейшая беседа протекала в том же духе. Как выяснилось, животный мир в представлении осла состоял из ослов и птеродактилей, которые являют из себя лишь ослов с крыльями. В этом месте голова птеродактиля с видимым интересом прислушалась и даже открыла пасть для лучшей слышимости. Но, услышав, что ослам, равно как и ослам с крыльями, место на ферме, она щелкнула пастью и свирепо уставилась на Уинки. Скоро, впрочем, ей это надоело, и она опять задремала, посвистывая в такт речам осла, а тот разошелся не на шутку, доказывая необходимость немедленной тотальной фермеризации и призывая клеймить неагитирующихся ослов всеобщим презрением и лишением воздушных карточек. Непривычные к подобным словесным шквалам уши Уинки начали отекать. Наконец, после одного особенно цветистого оборота речи он понял, что если осла не остановить немедленно, то придется прибегать к деформации пространственного континуума, чего Уинки делать не любил из-за громоздкости формул и неприятных ощущений, сопутствующих прорыву в дыру времени. Терять было нечего.

-- Простите, а сами-то вы кто будете? - спросил Уинк по возможности более невинно.

Птеродактиль икнул. Осел же хотел, как бы не заметив помехи, продолжить свою пламенную речь, но что-то не позволило ему это сделать. Он вздохнул, укоризненно посмотрел на Уинки и попытался вновь встать на укатанную ораторскую колею.

-- Ибо... - сказал он и запнулся, а сказанное слово повисло в воздухе с угрозой, с каждой секундой молчания становясь все более двусмысленным. Тогда осел, бросив озадаченный взгляд вокруг, сказал в пространство:

-- Вы что-то сказали?

Уинки посмотрел на птеродактиля. Тот лишь тоскливо отвел глаза и, выдержав некоторую борьбу с собой и проиграв, спрятался за кресло. Тогда Уинки повторил вопрос. Осел не стал кричать. Напротив, он помолчал немного и, отворотившись в сторону, вопросил:

-- Ксантиппа!

-- Да, сэр Джордж.

-- Кто это?

-- Сейчас узнаю, сэр Джордж.

И ангельский голосок, только что почтительно и мило разговаривавший с ослом, отрубил, громыхая фельдфебельскими обертонами:

-- А вы кто будете, милостидарь?

-- да так, прохожий я, - ответил Уинк, пожалев, что не воспользовался деформацией пространства.

-- Говорит, что прохожий, - сказал голос,

обращавшийся, судя по тону, к ослу.

-- А бумаги у него где? - почти прошептал тот, по-прежнему глядя в сторону.

-- У кого твои бумаги? - перевел Уинку голос, грубея на глазах, вернее на ушах.

-- Какие? - в совершенной своей невинности спросил Уинк.

Голос испустил замысловатое, но не теряющее от этого

в своей забористости ругательство и, совсем уже заматерев

тональностью, пояснил:

-- Где твое разрешение на прибывание на территории

данного учреждения?

-- Какого? - одинокий сей вопрос прозвучал как глас

вопиющего в пустыне. Стройный хор ответил ему, лязгнув луженым металлом неисчислимых глоток:

-- Четырехмерной имени Шанку за Гросса це мельнице по переработке и ремонту мозгов!

-- Нет, - искренне ответил Уинки, - я просто вошел в дверь.

-- Как? - сказал осел. - как? Как?! (с каждым "как" его голос обретал былую мощь). Значит, я трачу на него общественно-полезное время, а у него нет даже разрешения на пребывание! Убрать!

Уинки опять схватили под мышки, и через несколько секунд он уже восседал на траве около ворот. Жизнь леса текла своим неизменным чередом. Пели птицы, зеленели деревья. Только из притворенных ворот доносился рев с новой силой разбушевавшегося осла:

-- Он вошел через дверь! Через дверь, говорю я вам! Что? Измена! Хамство! Расстрелять!

Чьи-то руки сорвали с петель маленькую дверцу и принялись замурововать образовавшуюся дыру не первой свежести кирпичами. Через пять минут все было кончено. Из-за стены донеслись выстрелы, и пробитая пулями красная дверца упала на землю.

-- Что ж, до свидания, четырехмерная мельница, сказал Уинки и пошел дальше. И вышел он на висящую тропинку. И была это обычная пыльная тропинка, обросшая придорожной крапивой и лопухами. Единственное, что отличало ее от всех ее сестер - то, что она как ни в чем ни бывало висела в воздухе метрах этак в двух над землей. Уинки ступил на нее, она легонько качнулась, и из-за ближайшего дерева выступил человек. Было ему лет тридцать. Худой, невысокий блондин, затянутый в зеленый комбинезон, заляпанный белой краской. Из-под высокого сморщенного лба на Уинки косили неглубоко-прозрачные глуповатые глаза, и редкая щеточка усов приподнималась над тусклой улыбкой, словно бы улыбался он нехотя, по долгу службы. Его подчеркнутую безусловную реальность портила только его прозрачность.

-- Ну что, Уинк, присядь, потолкуем, - сказал он неожиданно высоким голосом и присел на тропинку, свесив ноги вниз. - меня зовут стах.

Глава восьмая

-- Кому ты нужен здесь? Кому из всех тех прекрасных людей, которые живут в этом прекрасном лесу? Попробуй-ка ответь. Ах да, ты говоришь, нужен? Ты вспоминаешь их лица, слышишь их слова, чувствуешь их взгляды? А если заглянуть глубже? Ты еще помнишь своего любимого Дэвида? Отлично! Ты хочешь сказать, что нужен ему? Ошибаешься. За пригоршню консервированных снов он отдаст и тебя, и еще десяток своих родных и близких. А чего же ты хочешь? Отнять у него право видеть сны? А что ты дашь ему взамен? Сомнительное удовольствие вечных скитаний? В том-то и дело, что тебе нечего предложить ему. Свою дорогу он выбрал сам, и еще неизвестно, так ли она пагубна, как полагают. Сейчас же его жизнь наполнена до краев. Представь себе мир, в котором нет плохих и хороших, мир без волнений, где есть только яркие, сверкающие ослепительные краски, заполняющие все вокруг. Они смеются, танцуют. Они живые. И ты среди них - столь же прекрасный. Разве это не мечта человека? А что ты хочешь предложить ему взамен? Возможность переживать свои животные инстинкты, возвышенно их переименовав? Млеть при виде раскрашенной самки, не уступающей своим подругам в похотливости и вероломстве? Поставить на нее, как на карту, свою жизнь и, естественно, проиграть? Он уже имел счастье сыграть в эту игру - ты видишь, чем это кончилось. Или ты считаешь, что следует тратить силы, пачкая бумагу никому не нужными виршами в надежде на то, что сумеешь сказать что-либо, не сказанное за несколько веков до этого похожим на тебя идиотом? Ошибаешься, милый друг, все уже сказано. Ты же знаешь теорию вероятности, так подсчитай сам. Впрочем, ты знаешь это и без меня, просто боишься себе в этом признаться. Надо же, Уинкль! Чем еще хорош этот твой мир, который ты так отстаиваешь? Он прекрасен? Да! Но ведь люди устроены так, что они просто не могут этого заметить: поглазев на прекрасное от силы пяток минут, они тут же бегут дальше, удовлетворять свои физиологические и прочие потребности. И эти существа еще мечтают о свободе! Да при малейшем проблеске свободы они забиваются по своим норам и щелям и протягивают первому попавшемуся руки, чтобы тот соизволил надеть на них наручники лжи, логики или чего угодно другого...