Мне уже не больно (СИ) - "Dru M" - Страница 42

— Он мне не помогал.

Мои слова в пустующем вестибюле звучат громко, как пальба из ружья в открытом поле. Все трое замирают, оборачиваясь на меня, все трое тяжело загнанно дышат.

— Да и когда он мне помогал? — я улыбаюсь, но произношу это без былой обиды в тоне, без озлобленного сарказма или затаенной горечи. Я говорю правду.

Я всегда был безразличен Алику, но только теперь я начинаю понимать, что это не делает его плохим. Нам просто с ним было не суждено. У нас бы просто не получилось своего долго и счастливо.

Мы с Аликом встречаемся взглядами, и на один краткий миг сердце привычно сжимается от тоски. Такой он красивый, такой живой. Просто уже давно не мой.

Ромашка дергается мне навстречу, преодолевает расстояние между нами, и с размаху бьет меня сжатым кулаком в лицо. Скула взрывается болью, в левом глазу все темнеет. Не знаю, куда пришелся удар, но глаз моментально заплывает, и я уже ничего не вижу. Пытаюсь наугад вскинуть руку, но получаю и по ней. Слышу над собой резкое загнанное дыхание Жени, чувствую запах жвачки и крови — своей или его? — и падаю, как подкошенный, на колени, когда его ботинок врезается мне в голень.

— Отпустите меня! — орет Алик, по-видимому, пытаясь вырваться из рук охранника. — Черт, да дайте их разнять!

Я сжимаюсь в ожидании нового удара, но его не случается. Меня вдруг грубо хватают под локоть, поднимают на ноги и затаскивают себе за спину. С трудом открывая даже целый глаз, я вижу затылок Ильи, край его татуировки-акулы на шее. Вижу, как тот быстро и легко, будто Ромашка не в полтора раза больше, скручивает его парой изящных движений и в следующий момент уже вжимает его голову в плиточный пол.

Ромашка лежит смирно, видимо, поняв, что с опытным каратистом ему не совладать.

Алик вырывается из рук охранника и бежит к нам, но Илья вдруг резко на него рявкает:

— Стой там, где стоишь.

Милославский удивленно застывает, а я выдыхаю с немыслимым облегчением. И как только Илья понял, что я не хочу, чтобы тот сейчас приближался? Но, глядя на профиль Ильи, на презрительную ухмылку на его губах, мне кажется, что он сам того не хочет.

— Разберитесь с ним, — Илья убирает руку с шеи Ромашки, когда подходит охранник, и разворачивается ко мне. Удивительно, но под его строгим полным ярости взглядом я чувствую себя провинившимся мальчишкой и опускаю взгляд, шмыгая носом. — Идем, — он больно хватает меня чуть выше локтя и тащит к выходу.

На Алика я уже не оборачиваюсь.

Думаю только о том, как бы Илья меня не пришиб за то, что не умею сдачи давать.

*

— Прекрати ныть.

От этих слов еще больше тянет разрыдаться. Только что Илья мыл меня в душе, не обращая внимания на вялые возражения «дебил, я же голый», «нравится надо мной издеваться, да?», а теперь натягивает на меня теплую пижаму и пытается силой затолкать в постель.

— А ну ложись, — он хватает меня поперек талии, опрокидывает лицом в подушку, накрывает меня одеялом и ложится рядом, крепко обнимая, чтобы не дай бог не вырвался и не рванул прочь. Да куда мне бежать, собственно?

Илья уже успел связаться с отцом. Тот пришел в бешенство, ринулся разбираться с Родионом Романовым, отменил наш с мамой вечер, потому что его сын, видите ли, превратился в один сплошной заплывший синяк. Плюс ко всему кто-то из девчонок, у которых во время нашей стычки была физкультура, заснял тот момент, когда Ромашка меня отпинал, и теперь по сети разошелся позорный тег «кто чья сучка».

Думая о том, какие подростки ядовитые змеи, живущие от скандала до скандала, с восторгом воспринимающие чужое унижение, я тянусь к телефону, проверить, сколько еще насмешливых сообщений скопилось в инбоксе, за что немедленно получаю по руке.

— Я тебя ненавижу! — мычу я в подушку, пытаюсь лягнуть Илью, но он только крепче вжимает меня в матрас, не давая и движения лишнего сделать. — Не-на-ви-жу!

— Ненавидь, пожалуйста, молча, — сухо отрезает Илья. — Тебе надо отоспаться.

Конечно, попробуй засни с таким чувством стыда.

Но, не успеваю я придумать колкого ответа, как действительно проваливаюсь в тяжелое оглушающее забытье.

В следующий раз, как просыпаюсь, за окном моей спальни уже горит уличный фонарь, разгоняя светом вечерний сумрак. В изножье постели сидит встрепанная зареванная Каринка. Она охает, прижимая ладонь ко рту, когда видит, что левый глаз у меня не открывается, и почему-то снова начинает плакать.

Не успеваю ее утешить — засыпаю.

Следующее пробуждение приходится на час ночи.

У моей постели сидит отец. Он гладит меня по спутанным волосам и тихо рассказывает про то, что Романов-старший сорвал три его ключевые сделки с поставщиками, и мы теперь в полном дерьме. Отец не выглядит расстроенным, только безмерно уставшим. Он с грустью улыбается и, пряча от меня взгляд, уверенно говорит, что со всем мы, в конце концов, справимся, а потом уходит, выключая мне свет.

Когда я просыпаюсь в следующий раз, меня колотит озноб. Левая скула набухает и болит, собственного носа я вообще не чувствую. Мне не хватает сил поднять голову с подушки. Я только ощущаю чье-то присутствие в комнате и просительно с надеждой зову:

— Илья?

— Да, — он садится рядом, накрывая ладонью мой лоб. Проверяет температуру. — Что ты хочешь? Пить? Есть?

Слабо морщусь. Меня тошнит от одного только упоминания еды.

— Полежи со мной.

Последним, что я запоминаю, становится его тепло. Илья забирается под мое одеяло и осторожно привлекает меня к себе.

К счастью, на этот раз сон забирает меня до самого утра.

Открываю здоровый глаз и смотрю на руку, перекинутую через мою талию. Мы с Ильей лежим лицом друг к другу, я к собственному смущению обнаруживаю, что притерся к нему всем телом. Начинаю неторопливо отодвигаться, и мое копошение будит Илью.

Он зевает, потирая глаза. Усмехается, разглядывая меня, и сонно бормочет:

— Каков красавец.

Я вспыхиваю, пытаясь спрятать покореженное лицо в подушке, но Илья вдруг грубо хватает меня пальцами за подбородок и не дает отстраниться.

— Куда? — спрашивает он строго. — Посмотреть дай.

— На что там смотреть? — хриплю я, недовольно хмурясь. Мне не нравится, что он видит меня таким. Это ощутимо задевает мое чувствительное самолюбие. — Ну, Илья, пожалуйста… Мне неловко…

— Жить будешь, — не обращая внимания на мое бормотание, выносит вердикт Илья. В его карих глазах светится незнакомое мне выражение. Будто он одновременно и зол, и ему меня жалко. Будто он хочет и прибить меня, и утешить. Будто я ему и противен и вызываю симпатию. Что-то противоречивое, переворачивающее все внутри наизнанку и не дающее ему покоя. — Прекрати кривляться. Как ты не поймешь, Дима? — он произносит это голосом, вибрирующим от подступающего к горлу раздражения. — Ты красивый. Всегда. Даже если у тебя все лицо в грязи, даже если тебя поколотить так, что живого места на лице не останется. Ты, черт подери, всегда как ебаное совершенство. Весь такой сияющий и прекрасный, ну просто, блин, диснеевская принцесса, только поющих птичек и оленей тебе не хватает. Самолюбивый чванливый мерзкий придурок!

Он почти рычит это мне в лицо, а я лежу, приоткрыв рот, и не могу не то, что слово вставить, взгляд отвести от изумления. Это точно настоящий Илья, а не плод моего больного воображения?

— Я бы придушил тебя собственными руками, так ты меня бесишь, — заявляет он ровно, оказываясь вдруг в такой непосредственной близости, что я чувствую, как мои встрепанные волосы касаются его лба. — Но проблема в том, что без тебя я бы сдох сам.

— Илья… — шепчу я так тихо, что сам себя не слышу.

— А ты все это время бегал за Милославским, — продолжает Илья, распалившись. Он резко отстраняется, встает с кровати и идет к двери. Обнаруживает на полпути, что на нем только трусы, и начинает нагибаться и собирать с пола свою одежду, продолжая при этом говорить: — Изматывал себя им, убивался, раз за разом, раз за разом. Говорил, что недостаточно хорош, говорил, что тебе не хватает стальной уверенности, не хватает непосредственности, не хватает азарта, не хватает бог весть чего…