История одиночества - Бойн Джон - Страница 16

– Почему это? – спросил я. На столе появились две новые пинты, а я даже не заметил, когда То м их заказал.

– В том-то и штука. – В два глотка Том опорожнил стаканчик виски и, буркнув «Твое здоровье», приложился к новой пинте. – Парня звали Филип О’Нил, ясно? А девицу, по чистому совпадению, Роза О’Нил. Однофамильцы, понимаешь? Слава богу, никакие не родственники, хотя в Литриме, если подопрет, женишься и на кобыле. Но тут О’Нил женился на О’Нил. Такое, значит, бывает. Фамилия-то распространенная.

– Понятно. – Я хохотнул, словно над смешным анекдотом. Видно, подействовало спиртное. На голодный-то желудок. В поезде я не мог даже смотреть на тот сэндвич с ветчиной и сыром.

– Ну вот, я, стало быть, пошутил, а девица, вся из себя такая, вдруг заявляет, что и не собиралась после замужества менять фамилию. Чего? – говорю. Вы обязаны взять имя мужа, это закон. А она ржет! Смеется мне в лицо, Одран. Нет такого закона, говорит, и если надо, она принесет Ирландскую конституцию, чтоб я показал статью, где это прописано.

– Она права, – сказал я. – Закона нет. Но так заведено.

– Так и я о том же! – вскипел Том. – Жена берет имя мужа. И не надо, говорю, кивать на Дублин, я знать не хочу о всякой ерунде. А она опять ржет – дескать, ей это без разницы, после свадьбы она оставит свою фамилию, и дело с концом. Но вы же О’Нил, говорю. Да, отвечает, и что из того? Да то, говорю, что у вас все равно будет фамилия мужа.

– Ну вот и прекрасно, – сказал я.

– Она аж взбеленилась, сука подзаборная.

Я изумленно вылупился. Мне не послышалось? Том как будто не заметил, что только что сказал, и продолжил:

– Тут вклинивается парень – мол, Роза абсолютно права, им недосуг соблюдать древние правила, они уже все обсудили и решили: после свадьбы он останется Филипом О’Нилом, а она – Розой О’Нил. Так и сказал: жена не будет менять фамилию. Ты понимаешь, Одран, в чем тут разница?

– Не в фамилиях, конечно. Он имел в виду…

– А то я не знаю, что он имел в виду! – рявкнул Том. – Я буду сам по себе О’Нил, а Роза сама по себе О’Нил, заявил он. И если у нас родятся дети, они получат обе фамилии.

– О’Нил-О’Нил, что ли? – спросил я.

– Так он сказал.

– А если они назовут сына Нилом?

– Что?

Меня это рассмешило до слез. Ничего нелепее я в жизни не слышал.

– Чего ты веселишься, Одран? – спросил Том, но от его серьезной физиономии меня еще больше разбирало. – По-твоему, это смешно? Когда девка издевается надо мной, священником?

– Они же молодые, Том. – Выпивка определенно подействовала, одарив меня чудесным настроением. – Из вредности перечат старшим. Юнцы к этому склонны.

– Я сам молодой, Одран.

– Да какой ты молодой!

– Мне двадцать пять!

– Мы – другое дело. У нас иная жизнь. Такие всегда будут моложе нас.

От ярости Том просто задыхался.

– Я не понимаю, зачем они вообще решили венчаться, если уж такие современные, – наконец проговорил он. – Таинство превращается в фарс.

– Ты им это сказал?

– Сказал, но им в одно ухо влетело, в другое вылетело. Теперь они женаты. И предохраняются резинками, я знаю точно, мне аптекарь сказал.

– Ты расспрашивал…

– Эту парочку надо упечь в тюрьму. – Том побагровел. – Я натравлю на них полицию. И аптекаря надо посадить. Всех в кутузку! – гаркнул он.

– Успокойся, пожалуйста. – Я похлопал по столу. – На нас смотрят.

– Да ну их! – Том отвернулся, его буквально трясло от злости.

– Зачем ты мне это рассказал? – после долгого молчания спросил я.

– Чтоб ты знал, что, пока ты гулял по Риму и развлекался, я общался с таким вот народом, и это несправедливо, мне бы тоже хотелось очутиться в Риме. Я тебя не виню, Одран, но в одном эта сука Роза О’Нил права: дублинцы все себе захапали, ни крохи не оставив другим.

– По крайней мере, теперь ты получил большой приход. – Я надеялся этим угомонить Тома, ибо вовсе не хотел все выходные выслушивать его жалобы на жизнь. – Поди, рад, что распрощался с Литримом?

Том помрачнел.

– При мне не поминай Литрим. Сволочное место.

Так мы и сделали. Литрим не поминали. Вообще-то прошло больше двадцати пяти лет, прежде чем мы снова о нем заговорили, но к тому времени было уже слишком поздно.

Мне было шестнадцать, когда в двух домах от нас обосновалась семья англичан, заставив половину Брэмор-роуд изнемогать в неодобрительном любопытстве. Конечно, новоселы всегда порождают сплетни. Пару лет назад улица яростно обсуждала шестидесятилетнего немца – где был и чем занимался во время войны. Он служил охранником в концлагере, утверждали одни; нет, говорили другие, он участвовал в заговоре против Гитлера и после провального покушения бежал в Швейцарию. Однако особая нелюбовь приберегалась для англичан. Стоит допустить сюда одну семью, как следом хлынет поток других, а мы и без того потратили немало сил, чтобы вытурить британцев из Ирландии.

Прошел слух, что в семействе новых заморских соседей двое детей. Вдовец мистер Гроув имел двенадцатилетнего сына Колина, который, бедолага, однажды отважился сообщить мне, что мечтает стать балетным танцовщиком. У разведенки Ребекки Саммерс, сожительницы мистера Гроува, была семнадцатилетняя дочь Кэтрин, которая вечно ходила в короткой юбке и кедах и соблазнительно сосала леденец на палочке. По чести, не такая уж красавица, она обладала этакой опасной аурой, сулившей беду, стоит ей в нужное время оказаться в нужных руках, и меня это волновало даже больше, чем маму.

– Они живут в грехе! – объявила миссис Рэтли, которую чрезвычайно расстроило столь близкое соседство англичан, а потом чуть не хватил удар от новости, что пара даже не жената. – И где – в Чёрчтауне! Могли ли вы подумать, миссис Йейтс, что доживете до такого дня?

– Куда там! – печально покивала мама.

– Страна катится в тартарары. Вы загляните в «Ивнинг пресс». Сплошь душегубство и смертоубийство.

– И не говорите, – согласилась мама.

В гостиной я корпел над ирландской грамматикой, пытаясь уразуметь сослагательное наклонение, и был вынужден слушать их беседу. Я бы охотно закрыл дверь, но мама не разрешала – мол, уединение навеет мысли, вовсе не нужные в моем возрасте.

– Я-то думала, с отъездом Шэрон Фарр это закончилось, – разорялась миссис Рэтли. – Выходит, все только начиналось.

– Не произносите это имя в моем доме, – твердо сказала мама, пристукнув чашкой. – У нас тут ушки на макушке, миссис Рэтли.

Я обиделся. Это про меня, что ли? Мне уже шестнадцать, я не ребенок. Правда, задняя дверь тоже открыта, а в саду играет Ханна. Наверное, мама имела в виду ее, решил я.

– Вы уж простите, миссис Йейтс, но я вам так скажу: все пошло кувырком, когда Фаррам разрешили остаться. Надо было гнать их поганой метлой.

Я театрально закатил глаза, как умеют лишь подростки. Шэрон Фарр прославилась своей историей с испанским студентом. В летние каникулы городские улицы были забиты крикливыми стаями смуглых красавцев, которые тараторили на родном наречии, хотя прибыли изучать английский язык. Программу обучения организовала церковь, и потому многие семьи взяли студентов на постой; мне ужасно хотелось завести собственного испанского любимца, но мама отказала, единственный, наверное, раз воспротивившись воле священника.

– Тогда дом уже не будет моим, – сказала она. – И потом, кто знает, какие у них привычки.

А вот Фарры взяли на постой брата и сестру, и чуть позже среди школьников пронесся слух, обраставший новыми живописными подробностями: у Шэрон Фарр безумный роман с постояльцем, рослым красавцем, который на год ее моложе, их уже видели на берегу реки, где они изображали бутерброд. Шэрон Фарр – оторва, говорили мы. Всегда готова. Даст все, что попросишь, и даже больше.

А затем пополз слух, что Шэрон Фарр беременна.

Если б в шестичасовых новостях передали, что Ханна отправилась в Феникс-парк и совершила покушение на президента Хиллери, мама ужаснулась бы меньше.