За закрытой дверью. Записки врача-венеролога - Фридланд Лев Семенович - Страница 23

А. Ф. Коши в книге «На жизненном пути» рассказывает такой случай. Один мещанин обвинялся в нанесении своей возлюбленной тяжелой раны в нижнюю часть живота. Удар был нанесен, когда она хотела ему отдаться. Прокурор, бывший высокого мнения о своем красноречии, пожелал оттенить злостность этого преступления и сказал, обращаясь к присяжным: «Вы только представьте себе, господа, всю ужасную картину злодеяния подсудимого; он пришел к любящей его женщине, сделал ей заманчивое предложение и, когда она доверчиво открыла свои объятия, он — вместо обещанного — вонзил ей острый нож».

У Кони это приведено, как пример комичного злоупотребления ораторским искусством.

Мне же этот отрывок обычно приходить в голову осенью на вокзалах, когда дачные поезда подходят к дебаркадеру, когда из вагонов и к вагонам бросаются лавины встречающих и приезжающих, и перрон наполняется людьми, сжимающими друг друга в объятиях.

Здесь аналогия вполне уместна, с той только разницей, что мещанин сел на скамью подсудимых, а героям этих свиданий все большею частью сходит благополучно.

Впрочем, обстоятельства не всегда благосклонны к мужчине и не всегда дают ему эту прерогативу неразоблаченной лжи.

Бывают казусы довольно печальные. И после того, как были принесены жертвы молчания во имя сохранения семейного равновесия, эти жертвы оказываются иногда напрасными. Следует вынужденное, но безапелляционное раскрытие тайны.

Ко мне в амбулаторию однажды в августе пришел молодой человек с испуганным лицом. Печать сезонности была на каждом его движении и слове.

Я сказал ему:

— У вас триппер.

Десять минут продолжался ритуал восклицаний, вопросов, просьб. Потом он промолвил со вздохом отчаяния:

— Ах, как это ужасно, доктор! Ведь я всего полгода женат. Жена находится на черноморском побережье. Она в положении. И вскоре возвращается домой.

Я попробовал убедить его в необходимости быть откровенной с женой. Но он покачал головой;

— Нет, доктор, это невозможно. Вы не знаете ее и ее родителей. Это равносильно полному разрыву. Но я люблю ее. Я без нее жить не могу. И мой ребенок…

На фундаменте любви я построил аргументацию, по моему неотразимую.

Он начал поддаваться. Я удвоил усилия. В конце концов, он согласился со мной. Впрочем, это решение не придало ему никакой бодрости, и он продолжал грустно вздыхать.

Дней через десять он показал мне телеграмму:

«Выехала скорым 17 встречай целую крепко Лида».

На всякий случай я опять призвал его к храбрости. Он скачал:

— Нет, доктор, я не раздумал и не струшу. Я откроюсь. Будь, что будет! Я не хочу погубить ее.

Он держал меня в курсе всего: о приезде жени, о встрече, о своем настроении и о прочем.

Я был доволен его поведением. Я говорил ему, не скрывая своего удовлетворения;

— Вот видите, как хорошо, что вы послушались меня. Совесть, небось, вас не терзает. Молодец!

Он сконфузился, когда я одобрительно хлопал его по плечу.

Я выдал ему удостоверение о болезни. Там стояло: «Такой-то болен воспалением мочевого канала и нуждается в полном покое». «Воспаление мочевого канала» ничем не напоминает непросвещенному уму гонорею. Расчет был построен на том, что, не вызывая подозрений, эта бумажка будет сдерживать темперамент супруги больного.

Так оно и было. Все шло гладко. Курс лечения приближался к концу. Я объявил двухнедельный перерыв для наблюдений и контроля.

Отпуская молодого человека, я сказал:

— Ну вот, вы почти здоровы. Через две недели приходите, посмотрим, сделаем анализ. Я не сомневаюсь в вашем благополучии. Но помните, — добавил я многозначительно, — что вы еще на положении больного.

Через три дня он прибежал встревоженный и возмущенный:

— Доктор, вы меня не вылечили! Вот, смотрите!

То, что он показал, могло быть только неожиданным обострением не вылеченной гонореи или… свежей гонореей.

У меня возникли веские подозрения. Я решил уличить его во что бы то ни стало.

Я посадил его против себя за столом и сказал, свирепо глядя на него:

— Вы можете обманывать вашу жену, но не меня. Вы можете заражать других и заражаться сами до тех пор, пока вы за это не ответите. Вы можете не лечиться. Но говорить мне неправду вы не можете. Я вас лечил и вылечил. Вы снова заболели. Если вы взяли женщину с улицы, то это конечно ваше дело и от этого пострадали только вы. Если вы заболели от вашей жены, то это показывает, что вы не смогли или не хотели выполнить свое обещание. Это плохо для вашей жены и для вас. Впрочем, это ваше дело. Но я не понимаю, зачем вы пришли после всего этого сюда ко мне? Что вам от меня угодно?

Он заморгал глазами. Возмущение его испарилось, он сидел с побитым видом.

Конечно, он сразу выпалил всю правду.

Он заразил свою жену в день приезда, когда она со словами нежности, радости и нетерпения прижимала к нему свое молодое тело, соскучившееся по ласке.

В этом случае рельефно сказалось различие течения болезни у мужчины и у женщины. Этот пациент заразил жену в первый же день, но прошло свыше трех недель, и она ни на что не жаловалась, ни о чем не подозревала. И регулярная половая близость супругов продолжалась.

Пока он меня посещал, обратного заражения, от нее к нему, не могло быть, так как методом Жанэ я, сам того не зная, уничтожал свежие гонококки прежде, чем они успевали прочно осесть в канале и проникнуть в подслизистую ткань.

Прошло три дня. Очевидно, это были три дня после последней ночи любви. Всего три дня! И возвращенный ему объятиями жены гонококк, не смытый в этот промежуток времени лекарством, уже громко закричал о себе. Разве это не показательно? Она за три недели не заметила ничего, а он через три дня уже знал, что с ним произошло, испугался и прибежал ко мне.

— Что же вы хотите? — спросил я зло.

— Лечиться, — ответил он, глядя на меня исподлобья.

Мне хотелось оказать: «Идите лечиться куда угодно, а я вас знать не хочу, мерзавца этакого».

Но врачи не должны так говорить. Во-первых, это людей не переделает; во-вторых, наш долг помогать без отказа; в-третьих, я на самом деле далеко не так свиреп; и, в-четвертых, таких случаев слишком много.

Я поставил лишь одно условие — категорическое. Его жена должна явиться ко мне, чтобы я лично мог посвятить ее во всю историю.

— Для вас самого это лучше, — оказал я. — В противном случае вы никогда не разделаетесь с вашей болезнью. Вы будете поправляться, а жена будет снабжать вас свежими порциями микробов. Кроме того, раз она больна, ей тоже надо обратиться к врачу, ко мне или к другому. Она тоже человек. Надо вам подумать и о ней, и о ребенке.

Его губы зашевелились, точно он собирался заплакать.

— И что вы выгадали, — продолжал я. — Теперь вам опять придется два месяца лечиться, и жена больна, и совесть, небось, мучает. И все-таки вам не миновать скандала. А скандал вам предстоит двойной: и за вас, и за нее.

Он молчал, уткнувшись взглядом в пол. Лицо его выражало какое-то тупое напряжение. Может быть, он соображал, не лучше ли было ему, действительно, признаться жене в день встречи. Может быть, он думал…

Впрочем, знаете что сказал он мне своим глухим голосом?

— Зато теперь она не бросит меня. Это было бы хуже всего.

Есть в психике человека странности, почти необъяснимые. Нужны, быть может, действительно, какие-то ультра-лучи, чтобы вскрыть логику этих причудливых вещей.

То, что составляет интимный мир человека, это конечно, явление большой значимости. Значительно или незначительно оно вообще, это не важно. Важно то, что оно дорого каждому. И нет ничего удивительного в том, что люди тщательно загораживаются, от постороннего взгляда. Но врачи, имеющие дело с половыми органами, совершенно незаметно проникают к самым истокам интимного. Иногда достаточно двух-трех фраз, чтобы ларчик души человеческой открылся. Но вот примешивается какая-нибудь мелочь: случайное половое общение, то, что можно сказать даже мало знакомому. И от врача упорно скрывается именно эта мелочь. Отчего? Кто знает?! Может быть, причиной тому неловкость, хотя какая же неловкость может быть после всего того, что мы знаем о больном. Боязнь врача? Но какие обязательства у больного перед нами? Стыд за нарушение предписания? Но ведь это ребяческое соображение.