Дипломатия (ЛП) - Никольсон Гарольд - Страница 37

Так, если политический деятель или дипломат заявляет другому правительству, что его правительство «не может безразлично относиться» к какому-нибудь международному конфликту, он при этом совершенно ясно подразумевает, что его правительство непременно вмешается в этот конфликт. Если в ноте или в речи он употребляет такие слова, как «правительство его величества смотрит с беспокойством» или «с глубоким беспокойством», тогда ясно, что речь идет о вопросе, по отношению к которому английское правительство намерено занять решительную позицию. Посредством таких осторожных выражении политические деятели имеют возможность без прямых угроз сделать серьезное предостережение иностранному государству. Если на эти предостережения не обратят внимания, он сможет подняться на следующую ступень, сохраняя все время вежливый и примирительный тон. Если он говорит: «В таком случае правительство его величества будет вынуждено пересмотреть свою позицию», он намекает на то, что дружба в любой момент может превратиться во вражду. Если он говорит: «Правительство его величества считает необходимым сохранить за собою право…», он в действительности заявляет, что «правительство его величества не позволит…» Выражение «в таком случае мое правительство будет вынуждено позаботиться о своих собственных интересах» или «оставляет за собой свободу действий» дает понять, что предполагается разрыв сношений. Если он предупреждает иностранное правительство, что определенные действия с его стороны будут рассматриваться как «недружелюбный акт», эти слова надо расшифровывать как угрозу войны. Если он говорит, что «он не может отвечать за последствия», это значит, что он готов вызвать инцидент, который приведет к войне. Если он потребует, даже в самых вежливых тонах, ответа до «шести часов вечера 25-го числа», тогда его слова надо рассматривать как ультиматум.

Преимущество такой условной формы переговоров в том, что она сохраняет атмосферу спокойствия и дает возможность политическим деятелям делать друг другу серьезные предупреждения, которые вместе с тем нельзя ошибочно истолковать. Ее недостаток в том, что народ, а иногда и сами политические деятели не знают точного смысла этих дипломатических выражений. С одной стороны, случайное или неосторожное употребление одной такой фразы может дать серьезный оборот какому-нибудь незначительному вопросу, а с другой — когда нарастает действительно опасный кризис, народ может подумать ввиду мягкости употребляемых слов, что положение вовсе не так серьезно, как воображают «распространители тревожных слухов».

Только в редких случаях эта сдержанность и это употребление дипломатических двусмысленностей приводит к настоящим недоразумениям. Я, помню, читал до войны письмо какого-то генерального консула, в котором он сообщал в министерство иностранных дел, что один из подчиненных ему вице-консулов, «к моему великому сожалению, не обращает должного внимания на советы лечащих его врачей». На самом деле несчастный человек находился в состоянии delirium tremens, т. е. допился до «белой горячки».

Такие преувеличения, конечно, необычны, и во всех важных международных спорах каждое слово этих условных фраз тщательно обсуждается. Можно определенно сказать, что преимущества изложения посланий между правительствами и важных деклараций по вопросам внешней политики дипломатическим языком далеко превышают возможные недостатки этой системы.

До XVIII века всеобщим языком, или lingua franca [общий язык], дипломатии был латинский. Дипломаты не только переписывались, но и говорили по-латыни. Такие договоры, как Вестфальский 1648 г., англо-датский 1670 г. и англо-голландский договор 1674 г., все были написаны и подписаны по-латыни, и таков был общепринятый обычай. В течение XVIII века французы неоднократно пытались добиться принятия их языка в качестве языка дипломатии, другие державы упорно этому сопротивлялись. Так, хотя договор 1748 г. в Экс-ла-Шапель [Аахен] составлен по-французски, в него вставлен специальный параграф, гласящий, что это не должно было создать прецедента. Подобные оговорки, по настоянию остальных подписавшихся держав, были вставлены в Парижский договор 1763 г., в Версальский договор 1783 г. и даже в Заключительный акт Венского конгресса.

Несмотря на эти оговорки, к середине XVIII века французский язык прочно утвердился как официальный язык дипломатии. На Венском конгрессе 1815 г. и на Парижском конгрессе 1856 г. вся работа велась исключительно на французском языке. Только на Парижской конференции 1918/19 г. английский язык был приравнен к французскому: «Настоящий договор, — гласит статья о ратификации Версальского договора, — и французский и английский текст которого действителен…» Именно эта статья положила конец утверждениям французов, что их язык является официальным языком всех переговоров.

Пожалуй, это было неминуемо. Было ясно, что верховенство французского языка давало французским дипломатам превосходство над их коллегами. В прежнее время, когда дипломаты всех стран должны были быть почти двуязычными, это преимущество не было столь существенным, но с появлением демократической дипломатии, когда переговоры часто стали вестись выбранными представителями народа, стало практически невозможно в дипломатической практике говорить по-французски. Эдуард Грей, например, едва говорил по-французски, хотя заявлял, что он мог все понимать. Президент Вильсон и Ллойд Джордж не были лингвистами, и в результате стало возможным для представителя каждой страны, если он этого желал, говорить на родном языке, после чего его слова переводились. Этот обычай был не так неудобен, как многие думают. Квалифицированный переводчик может перевести заявление или речь с большой четкостью и быстротой; профессор Манту, который переводил на Парижской конференции, был почти гениален в этом отношении. Возникающая при этом задержка только на руку участникам конференции, так как, уловив общий смысл предшествующих замечаний, они имеют возможность обдумать свой ответ.

Но французский язык был господствующим не только на конференциях и конгрессах. До Версальского договора обычные дипломатические сношения велись почти исключительно на этом языке. Только Дальний Восток, где господствовал английский язык, был исключением из этого правила. В Европе вся процедура с нотами, меморандумами и заявлениями, все разговоры, официальные и в обществе, велись на французском языке. На русской дипломатической службе в царские дни многие русские послы употребляли французский язык в переписке со своим правительством. И по сегодняшний день принято считать французский язык общепринятым средством дипломатических сношений в Европе[83].

Некоторым образом приходится сожалеть, что старый обычай постепенно исчезает. Несомненно удобно, чтобы существовал такой язык, на котором литовцы могли разговаривать с португальцами или греки с датчанами. Отсутствие такого общепринятого средства сношений приводит к затруднениям. Недавно посольство одной великой державы в Лондоне разослало приглашения на официальных прием на своем северном языке. Представитель одного ближневосточного правителя ответил на это приглашение по-арабски. Лишь с огромными трудностями посол смог разобрать, принял гость приглашение или нет.

Также несомненно, что французский язык обладает качествами, дающими ему право претендовать на первенство перед остальными во всех делах, касающихся дипломатии. Невозможно правильно пользоваться французским языком, не расставляя свои мысли в правильном порядке, не развивая их с логической последовательностью и не употребляя слова с почти геометрической точностью. Если точность — одно из важнейших качеств дипломатии, то надо сожалеть, что мы отбрасываем как средство переговоров один из самых точных языков, когда-либо изобретенных человеческим умом.

Теперь я перехожу к определению смысла некоторых технических фраз, употребляемых в современной дипломатии. Отметим между прочим, что многие из выражений, употреблявшихся в XIX веке, сейчас вышли из употребления. Никакой министр иностранных дел не называет своих коллег по кабинету слугами его величества. Выражение «европейская система» в настоящее время бессмысленно, и даже «европейское согласие» едва пережило европейскую войну. Дипломаты больше не говорят про немецкое или про советское правительство «северные дворы». Ноты из Кремля теперь не называют русского посла «нашим послом при Сенте Джемском дворе». Министр вызовет всеобщее удивление, если он отзовется, как это однажды сделал Веллингтон, о резне, как о «вызвавшей жалобы операции». Путаница, происходящая теперь при употреблении титула «превосходительство», привела бы в уныние любого дипломата довоенной закваски.