Корона за холодное серебро - Маршалл Алекс - Страница 13

– Ни за что, – отрезал Марото. – Ни при каких обстоятельствах. У меня есть гордость, девочка, – слово, незнакомое вам, так называемым цивилизованным людям, но дорогое мне, как дорого истинное имя всякому демону.

– Будь по-твоему, – сказала Пурна. – Думаю, банк близок к двадцати, и я, пожалуй, даже зашла бы так далеко, что отдала тебе пятнадцать и удержала скромные пять за ущерб моей репутации, но если ты предпочитаешь остаться без серебра, зато с гордостью, тогда что ж…

– Все двадцать, – заявил Марото, бросая рептильный трофей Пурны на песок: до фургонов было уже рукой подать. – Все двадцать, и ты должна им рассказать, что убедила меня, будто на самом деле не участвуешь в пари, и потому я согласился с тобой трахаться. Я не потерплю, чтобы меня считали шлюхой или игрушкой богатенькой девчонки.

– Семнадцать, и согласна на твои условия, – сказала Пурна, нагибаясь и поднимая голову ящерицы. Ее руки дрожали от напряжения, но трофей она удержала. – Окончательное предложение.

– Восемнадцать.

– Семнадцать с половиной, и ты не шлюха и не игрушка богатенькой девчонки.

– Заметано, – сказал Марото, хотя уже был не так уверен в последнем.

Они вернулись к лагерному костру, и богатая кодла принялась визжать и улюлюкать, впечатленная их растерзанным видом и трофеем Пурны. Сцена была отвратительна, зато у камеристки косяку Кеза нашлась цирюльничья сумка и обнаружился опыт ее применения. Пурну, естественно, обслужили первую, пока Марото отбивался от остальных, требовавших повести их охотиться на дракона сегодня же в сумерках. Позже, пока обрабатывали его куда более серьезные раны, он подслушал версию событий, изложенную Пурной за бренди и сигарами. Марото сказал себе, что отвергнуть многоножку, предложенную камеристкой перед зашиванием ран, было победой, пусть даже маленькой, но каждый укол иглы и протягивание нити напоминали ему о собственной слабости, о недостатках и ошибках: вот человек, который не может даже позволить себе обезболивающее перед операцией, иначе рискует скатиться к прежней жизни. И после такого дня все, на что он может надеяться, – фиктивное свидание завтрашним утром.

Было время, когда Марото и на более выгодных условиях не пошел бы в Пантеранские пустоши проводником компании богатых дурачков, – время, когда он рассмеялся бы в лицо любому, кто предположил бы, что он дойдет до кривляния в образе Великого Варвара-Охотника перед кучкой второсортных пижонов. Было время, когда Марото указал бы на свои бесценные доспехи, на усиленное колдовством оружие, на свои земли, титулы, имущество, не говоря уже о гребаном демоне, покорном его воле, – то был человек, имеющий все, что только можно купить за серебро, и много того, чего не купишь.

Когда он прищуривался и заглядывал в прошлое, ему почти удавалось различить того человека сквозь туманы отфильтрованных насекотиками и выпивкой воспоминаний и все более глупых и неудачных решений. Жеманный хор дворянчиков зудел до первых часов ночи, и сон был таким же зыбким и ускользающим, как достоинство: Марото лежал на слишком мягкой койке в чересчур красивом крытом фургоне и страшился будущего ровно настолько, насколько презирал прошлое. Он пообещал себе, что выведет группу из пустошей и больше никогда, ни за что не унизится до такого… но он уже нарушал данное слово много, очень много раз и, как ни прискорбно, нарушит его снова.

Было уже далеко за полночь, когда Мордолиз догнал Софию в горах. Услышав, как он продирается через невысокое кольцо бурелома, нагроможденное ею вокруг лагеря, она спряталась в можжевельнике, в темноте, в сосредоточенной ярости, которая одна позволяла ее бунтующему разуму расслабиться и умолкнуть… А когда жалкий падальщик появился по другую сторону костра, София еще сильнее натянула тетиву и пустила стрелу ему в нос. Снаряд сбился с курса и исчез в ночи – она знала это заранее, но положила новую стрелу и выскочила из теней.

– Почему? – Голос Софии надломился, когда она снова прицелилась в животное, теперь уже прямо через костер. – Какого хрена ты не принял мои условия? Я знаю, что ты мог, я знаю, что для тебя было бы детской игрой их выполнить, – так почему?

Мордолиз заскулил, метя хвостом у самой земли, как бывало всегда, когда он понимал, что попал в переплет. Вот именно так он усыпил ее бдительность иллюзией, будто они договорились, вот этим гротескным спектаклем убедил, что с ним ей нечего бояться. Что они друзья. А потом взял и считай что убил Лейба.

София чуть не пустила вторую стрелу, но тут заметила, что Мордолиз вернулся не один. Вокруг мохнатой шеи обвивались детские руки, поверх спины была другая – окровавленная, обмякшая. Старому попрошайке, даже недавно поевшему, наверняка нелегко было приволочь труп так высоко в гору – и все лишь с целью еще раз ткнуть ее носом в сегодняшнее.

София ослабила тетиву и швырнула лук на свою скатку. Потом осторожно обошла вокруг костра, намереваясь разорвать Мордолиза голыми руками, как вдруг ребенок соскользнул по песьим ляжкам, испустив стон, и скорчился на холодной мягкой подушке мха. Ругаясь на чем свет стоит, София поспешила к мальчику и перекатила его на бок; свет костра залил окровавленную тунику расплавленным золотом. Ребенок снова застонал, когда она разорвала на нем одежду и ощупала рану – грубый глубокий прокол, прошедший лишь чуть-чуть мимо основания позвоночника.

– Госпожа староста, – голос мальчика скрежетал резче, чем можжевельник на ветру, царившем на этих высотах, – больно.

София вздохнула, выпустив с воздухом сколько могла боли и ярости. Сейчас они только отвлекут ее, а после сегодняшних событий ей вряд ли грозит исчерпать запас этих чувств даже за всю жизнь. Она закусила щеку, сосредотачиваясь по мере сил. Рана была глубока и, несомненно, нанесена копьем, а долгий тряский путь в гору тоже никак не мог пойти мальчишке на пользу. Лучше бы ему не очнуться, лучше бы Мордолиз затащил его в подлесок и перегрыз горло, а не волок к ней. Потому-то поганец это и сделал, подумала она и, услышав, как старый обжора пускает слюни, хмуро зыркнула на него. Тот облизывал лицо раненого, ероша ему волосы, и если бы мальчику не нравилось такое отвлечение от боли, то София прикончила бы тварь прямо на месте. Во всяком случае, попыталась бы.

– Все будет хорошо, – сказала она, вставая. София узнала мальчика, и никакой радости ей это не принесло – ну, зато хоть понятно, как к нему обращаться. – У меня в сумке есть кое-что, что вылечит тебя, Пао Пастушок, только не устраивай никаких пакостей, пока я это достаю. Лежи очень смирно.

– Да, мэм, – прошептал Пао, пытаясь погладить Мордолиза. – Я больше не буду, мэм.

– Уж постарайся. – Голос Софии чуть не сорвался.

Она и вправду размякла – где-то внутри по-прежнему был камень, но так глубоко погребенный под годами простого счастья, что и не вдруг найдешь. Сейчас надо перевязать тяжело раненного мальчика – не время для горя и сомнений. Когда-то она умела их душить, если вообще испытывала… когда-то, сто лет назад. Теперь глубокий холод в ее груди кишел сотнями мечущихся мыслей, воспоминаний, чувств, и Софии, как она ни старалась, не удавалось обрести то спокойствие, которое когда-то казалось естественным, как дыхание.

Порывшись в мешке, она выудила шерстяную рубашку и, вернувшись к мальчику, уселась рядом и принялась кромсать ткань охотничьим ножом. Уже бледный как труп, Пао старался не плакать.

– Отрезать хвост старой козе – черное дело, мальчик. Ты помнишь, что я обещала сделать, если еще раз поймаю тебя рядом с моим домом?

– Обещали, что… выбьете из меня всех демонов. – Даже полумертвый, мальчишка ухмыльнулся. В свете костра блеснула кровь на зубах. – Я ж ни при чем, мэм. Эт все ваш пес… он меня сюда притащил.

– Ну, тогда ладно, – сказала София, перекатывая мальчика еще чуть-чуть, чтобы осмотреть рану, прежде чем тампонировать ее. Вряд ли в этом был смысл, но парень все еще говорил; кто знает, может, и есть надежда. – Будет больно, но это нужно сделать. Потом я остановлю кровь, и ты снова будешь здоров, как сто коров, опомниться не успеешь.