Лихое время - Петров Олег Георгиевич - Страница 36

Филипп, ногой пододвинув табуретку, сел, раскурил, наконец-таки, самокрутку свою долгожданную, спички уже не жалея. Бизин, сложив руки на груди, стоял, прислонясь к косяку, и внимательно рассматривал жующего Коську.

Наконец тот не выдержал:

– Ну чо ты меня, старый, буравчиками своими сверлишь? Ежели разговор есть – давай!

– Дают только девки в борделе! – так ловко ответствовал старик, что Коська чуть не подавился.

– Эхма, дядя, ты даешь!

– Я же тебе сказал, где дают.

– Ладно, не чепляй!

Коська повернулся к Филе.

– Хер бы признал нашего спиртового купчину.

– Ты это… Надобно, Коська, все жа поуважительнее… Чай не ровня, вдвое с гаком, почитай, Андреич тебя постарше будет…

– Щас соплями изойду! – Коська вновь воззрился на Бизина. – Про какое это большое дело ты Филе нашептывал, а, дядя?

– Так это и есть, Филипп, твой надежный и верный человек, с которым можно дела делать?! – удивлению Алексея Андреевича, казалось, не было предела.

– А чо? – беспокойно заерзал на табуретке Цупко. – Парень свой, не раз проверенный. Они ишшо с Гохой Бурдинским, до всех энтих передряг с революцией и Семеновым, спиртишком промышляли. Да и опосля… Кстати, ты же, Андреич, должон ево помнить! По спиртишку… Должон! Мы с ем как-то и с тобой встречались…

– Всех не упомнишь, – с досадой сказал Бизин, подумав, что Филя, при всей его хитроумности и разворотливости, все равно – дурень дурнем. Неужто не понимает, что никогда по одной половице он, Бизин, с этими уголовничками ступать не будет. Приберем еще хлопцев к рукам… Зевнул, прикрывая ладошкой рот:

– Утро вечера мудренее, поговорим еще.

– Мне тут на свету ни к чему крутиться! – отрезал Коська, сыто отрыгивая. – А то, глядишь, опять набежит, Филя, полный двор твоих новых друзей в фуражечках да с наганами…

– Охо-хо! – дребезжаще рассмеялся Бизин. – Какой секретный молодой человек! Прямо, рыцарь ночи!

– Но-но!

– Не нокай, не запрягал! Если тебя, мил друг, разговор со мной интересует, подождешь до утра. Заодно и над тем поразмышляй, как к старшим относиться, и на хрена твой гонор мне сдался, понял? Пословицу, парень, про бодливого теленка слыхал? Думаю, слыхал. А еще, молодой человек, иногда бывает не по Сеньке шапка, или кафтанчик попадает тесноватый. Руками разведешь, а он – по швам трещыт! – Бизин последнее словечко нарочито так выговорил, с издевкой. – Ну, ладненько, други мои, до утра.

И, повернувшись, старый хитрец удалился в отведенную светелку.

Коська, удивленно завернув голову, посмотрел на затворившуюся дверь.

– Мне про гонор, а сам-то, а, Филя? От ведь фрукт?

– Коська, штоб ты знал: Андреич – голова! – уважительно промолвил Цупко. – Он в Чите, да и не тока, всех старых и нонешних денежных мешков знает. Сам тоже, было время, ел и пил на золоте! Понятно, вся энта круговерть сильно по нему ударила, но голова с мозгами у Андреича осталась – не чета нашим, Коська! Зазря надежную ватагу подыскивать не станет, факт! Брякалкой пустозвонной ты с ем не греми, Коська. В завтрашнем разговоре не покажешься – пиши, пропало сурьезное дело, Ляксей Андреич со скоморохами хоровод не водит!

– Ишь, нахвалил! Поглядим, чо он ишшо пропоет! Мало ли, какие у старичья заскоки…

– Воду, Костя, в ступе толчем! Не петушись… Андреич прав – утро вечера мудрее. Вот и дождемси утрянки!

Филипп тяжело поднялся с табуретки.

– Пошли, оглашенный, соснем малость… Чо-та день седня затянулся…

Отвел Коську в приезжую избу, указал полати. Но парень отрицательно замотал головой:

– Здеся не засну, больно открыто все. Лучше на чердак, там мне спокойно. Мишка-то где, там? – ткнул рукой на чердачное оконце «барской» избы.

Цупко кивнул.

– Тады я сюда залягу, – взялся за лестницу Коська и полез на чердак большого дома.

Когда он скрылся в проеме, Цупко внимательно оглядел двор и тоже отправился спать. У крыльца к ногам прильнула дворняжка.

– Пшла! – отпнул ее Филипп. «Сука лядащая, – подумал зло и нервно, – хоть бы гавкнула, когда Коська подкрадывался! Чужой человек по двору шастает, а она и ухом не ведет, как и увалень этот на цепи. Сторожа, мать ети! На живодерню сдать, на мыло – больше проку! Хотя, опять же, – заулыбался в темноте злорадно, – милицию безудержу облаивали!»

Костя, устраиваясь на чердаке в пахучем сене, не мог отогнать от себя обиду. Вот же, старая сука, этот Андреич! Хи-итрый жук! Поддеват-то как ловко! И чует-то как, хрыч лысый, что не тот размах покедова.

Да уж! В самую сердцевину своенравности Костиной уколол, черт облезлый! И Костю такие мыслишки корежили.

С прошлого года, после расформирования партизанских отрядов, вернулся Костя к лихому делу, принялся было за конокрадство, кражи и разбой на дорогах, собрав пяток земляков-уголовников, с которыми знался еще в спиртовозах.

Шарили в основном по Ингодинской долине, но недолго. Милиция стала на хвост садиться. Хлопцы-подельнички – врассыпную. И Костя затаился на время в родной Куке.

Занялся извозом на собственной паре лошадей. Возил пассажиров по Улетовскому тракту. Фартило доставлять народ и на прииски в Оленгуй. Хотя все равно – бедно жил.

И вот, этим летом, отвез в Оленгуйский поселок двух китайцев да обратно до станции Кука посадил парочку других… Верстах в восьми – десяти от станции, допетрив, что везут китаезы золотишко, убил обоих, забросал ветками в густом лесном кустарнике, врезавшемся островком в вековую чащобу сосновой тайги.

Но недели две спустя крестьяне-сенокосчики нашли раздувшиеся трупы, по традиционным косичкам опознали в них китайских старателей. В Куку приехали их компаньоны, которые прямо указали на Костю, как не раз возившего их на прииски.

Вызвали его в сельревком, а он вытаращил глаза под дурачка, мол, разве красный партизан на такое способен. Да я, де, своих китайцев до станции довез и сам видел, как они в поезд сели!

Председателю кому верить: своему в доску мужику, с партизанским прошлым, семейному, или узкоглазым «ходям», добытчикам забайкальских сокровищ?

А рано утром Костя из деревни скрылся, добрался до Читы… И пошло-поехало!

Костя, словно воочию, увидел смирившийся с неизбежным взгляд второго китайца-старателя, когда хватил топором первого, ударом раскроив ему череп и отбросив за телегу…

Растворившись в Чите и снова собрав вокруг себя кучку былых подельничков, Костя начал заявлять о себе нагло и громко – разбоями и налетами на магазинчики и лавочки, которых в столице Дэвээрии расплодилось, что грибов после дождя. Не боялся огласки, наоборот, поощрял распространение среди уголовной шатии-братии россказней про свои «подвиги», нынешние и былые, контрабандные. А где чего и приукрашивали, придумывали базарные «летописцы», смачные подробности приписывая Костиным похождениям и восторгаясь его удали, – так это, по Костиному разумению, еще и лучше – веса прибавляет среди лихих людишек. И разве не молва о фартовом и удачливом налетчике способствовала крутому повороту – интересу, который возник в отношении Кости у Кирьки Гутарева, главаря довольно крупной читинской шайки?

Кирилл Гутарев – та еще фигура. Незаурядная личность. Мускулистый и поджарый, наглый и азартный, лощеный брюнет среднего роста с холеными пальцами, обращавшими на себя внимание нервной беспокойностью, из-за чего Гутарев постоянно чем-то занимал руки – платок комкал, мял каучуковое колечко, выстукивал по столешнице какие-то ритмы, выискивал соринки на пиджаке.

Ходил он в темной суконной паре, заправив брюки в лаковые сапожки с невысокой голяшкой, под пиджаком – просторная рубаха навыпуск с расшитым васильками воротом и перламутровыми пуговками. А под рубахой, за брючным ремнем, – браунинг. Плоский, маленький, дамский.

На дело же Гутарев брал маузер. Обращался умело, любого научит, какую систему ни дай. Поговаривали, что Гутарев – бывший золотопогонник, но у Семенова не служил, с запада прикатил, еще до Каппеля. Выправка чувствовалась, но из офицерского шмутья никогда ничего не надевал. Будто после белоофицерства зарок себе дал.