Западня для Золушки - Жапризо Себастьян - Страница 16

— Поехали ко мне.

Она встала и обулась. Увидев, что До сидит на месте, она вернулась к ней, опустилась перед ней на коленки и положила ей на щеку прохладную ладонь.

— Я хотела бы навсегда остаться с тобой, — сказала До и притянула к своему лбу плечо юной принцессы, которая теперь была отнюдь не безразличной, а нежной и уязвимой, как та маленькая девочка, какой она была когда-то, и которая прерывающимся голосом отвечала:

— Ты слишком много выпила в этом китайском ресторане, ты сама не знаешь, что говоришь.

В машине До проявляла притворный интерес к проносящимся за окном Елисейским Полям. Ми тоже молчала. В номере четырнадцать пожилая женщина ждала, дремля в кресле. Ми выпроводила ее, громко чмокнув в обе щеки, закрыла за ней дверь, швырнула туфли в дальний угол комнаты, пальто — на диван. Она смеялась и выглядела счастливой.

— Что у тебя за работа? — спросила она.

— В банке-то? О, слишком долго рассказывать. К тому же это совсем не интересно.

Ми, уже опустившая верх платья, вернулась к До и принялась расстегивать на ней пальто.

— Какая же ты бука! Снимай это, устраивайся! На тебя такую без слез не взглянешь. Да начнешь ты шевелиться?

Кончилось тем, что они сцепились и обе упали — частью на кресло, частью на ковер. Ми была сильнее. Удерживая До за запястья, она смеялась, запыхавшись после борьбы.

— Что у тебя за мания — все усложнять? — спросила Ми. — Хотя да, ты выглядишь сложной девушкой. Когда это ты у нас стала такой сложной? Когда научилась мучить людей?

— Я всегда была такой, — ответила До. — Я тебя никогда не забывала. Часами смотрела на твои окна. Представляла себе, что спасаю тебя во время кораблекрушения. Целовала твои фотографии.

До не могла больше говорить — она лежала на ковре с пригвожденными к полу запястьями, а сверху на нее навалилась Ми.

— Ну ладно, хватит, — заключила Ми.

Она поднялась и упорхнула к себе. Спустя мгновение До услышала, как из кранов в ванной комнате потекла вода. Тогда поднялась и До, вошла в спальню Ми и принялась рыться в шкафу в поисках пижамы или ночной рубашки. Первой нашлась пижама. Она оказалась До впору.

Ту ночь она провела на диване в комнате у входа. Ми, лежа в соседней комнате, много говорила, возвышая голос, чтобы быть услышанной. Снотворное она не приняла. Вообще-то она прибегала к нему часто, чем объяснялось и то, как внезапно она заснула в тот, первый, вечер. И еще долгое время после того, как объявила: «Баиньки, Доиньки!» (на это тоже полагалось рассмеяться), — она продолжала свой монолог.

Часа в три ночи До проснулась и услышала, что Ми плачет. Прибежав к ее кровати, До обнаружила Ми в слезах, выпроставшейся из-под простыней и спящей без задних ног. Она укрыла Ми, притушила лампу и улеглась на свой диван.

Назавтра вечером у Ми был «кое-кто». Звоня по телефону из «Дюпон-Латен», До слышала, как этот «кое-кто» спрашивает сигареты. Ми отвечала ему: «Да вот они на столе, ты ослеп, что ли?»

— Я тебя не увижу? — спросила До. — Кто этот парень? Ты уходишь с ним? А после я не могу с тобой увидеться? Я могу подождать. Могу расчесать тебе волосы. Могу сделать все что угодно.

— Не мучай меня, — ответила Ми.

Тем же вечером в час ночи она постучала в дверь номера До в гостинице «Виктория». Она, по всей видимости, много пила, много курила, много говорила. Она была грустная. До раздела ее, в свою очередь одолжила ей пижамную курточку, уложила в свою постель, держала ее в объятиях до самого звонка будильника; она не спала, слушала ее ровное дыхание и думала: «Теперь это уже не сон, она здесь, она моя, я буду вся пропитана ею, когда с ней расстанусь, я и есть она».

— Тебе обязательно туда идти? — спросила Ми, приоткрыв один глаз. — Давай-ка заваливайся снова. Я включаю тебя в «регистр».

— Куда-куда?

— В платежный журнал крестной. Ложись. Я заплачу.

До была уже одета и готова уходить. Она ответила, что это чушь, что она не игрушка, которую берут, а потом бросают. Банк дает ей жалованье, которое выплачивается каждый месяц и обеспечивает ее существование. Ми выпрямилась в постели — лицо свежее, отдохнувшее, взгляд совершенно ясный и свирепый.

— Ты говоришь, точь-в-точь как один мой знакомый. Если я говорю, что заплачу, значит, я заплачу! Сколько ты получаешь в своем банке?

— Шестьдесят пять тысяч в месяц.

— Считай, что ты получила прибавку, — сказала Ми. — Иди ложись, или я тебя уволю.

До сняла пальто, поставила кофе, посмотрела в окно на солнце Аустерлица, которое вовсе не было пламенем. Когда она принесла чашку с кофе в постель Ми, она знала, что восторг ее продлится дольше утра, что теперь все, что она сделает или скажет, когда-нибудь может быть использовано против нее.

— Ты премилая игрушка, — заметила Ми. — Твой кофе хорош. Давно ты здесь живешь?

— Несколько месяцев.

— Собирай вещички.

— Ми, ты должна понять. Это очень серьезно — то, что ты заставляешь меня делать.

— Представь себе, я это поняла уже два дня назад. Думаешь, много найдется людей, что спасали меня во время кораблекрушения? И потом, я уверена, что ты не умеешь плавать.

— Не умею.

— Я тебя научу, — пообещала Ми. — Это легко. Вот смотри, руками надо двигать вот так. С ногами посложнее…

Смеясь, она опрокинула До на кровать, заставила ее загребать руками, потом вдруг остановилась, без улыбки посмотрела на До и сказала, что да, это серьезно, но не настолько.

Последующие ночи До провела на диване у входа, в номере четырнадцать резиденции «Вашингтон», в некотором роде охраняя любовные игры Ми, спавшей в соседней комнате с одним довольно заносчивым и неприятным субъектом. С тем самым, кого До видела в банке. Звали его Франсуа Руссен, он служил секретарем у адвоката и не лишен был известного лоска. Поскольку в голове у него бродили примерно те же смутные чаяния, что и у До, они с первой же минуты откровенно невзлюбили друг друга.

Ми утверждала, что он хорош собой и безобиден. По ночам До была слишком близко, чтобы не слышать, как та стонет в объятиях молодчика. И страдала от этого, как от ревности, прекрасно зная, что на самом деле это куда более простое чувство. В тот вечер, когда Ми спросила, сохранился ли еще за ней номер в гостинице «Виктория» — она собиралась провести там ночь с другим парнем, — До почти обрадовалась. Номер был оплачен по конец марта. Ми пропадала трое суток. Франсуа Руссен был чрезвычайно уязвлен, зато До не грозило никакой опасности со стороны этого другого, о котором она ничего не знала (кроме разве что того, что он был бегуном) и который весьма скоро оказался забыт.

Случались и вечера, когда Ми оставалась одна. Ей было невыносимо оставаться одной. Кто-то должен был пару сотен раз проводить расческой по ее волосам; кто-то должен был тереть ей в душе спину; кто-то должен был гасить ее сигарету, когда она засыпала; кто-то должен был выслушивать ее монолог — всем этим была До. Она предлагала устроить ужин на двоих и заказывала самые немыслимые блюда (например, яичницу-болтушку) под серебряными крышками. Она показывала Ми, как складывать из салфетки всяких животных, она через два предложения на третье говорила ей «золотце мое» или «моя ненаглядная». Особенно когда клала ей руку на затылок или на плечо или обнимала ее за талию — она постоянно сохраняла с Ми физический контакт. Это было для Ми самым важным наряду с необходимостью убаюкивать себя перед сном с помощью снотворного, парней или болтовни — необходимостью, которая была ни чем иным, как тем давнишним страхом перед темнотой, когда мама уходит из твоей комнаты. Обе эти наиболее ярко выраженные (до такой степени, что До считала это патологией) черты характера Ми шли прямиком из детства.

В марте До сопровождала Ми — потом Мики, как ее звали все, — повсюду, куда бы та ни направлялась, за исключением квартиры Франсуа Руссена. Это сводилось к поездкам на машине по Парижу — из магазина в магазин, от одних гостей к другим, на партию в теннис на закрытом корте, на трепотню за ресторанным столиком со скучными собеседниками. Часто До оставалась в машине, включала радио, мысленно набрасывала письмо, которое ей предстояло написать вечером крестной Мидоля.