Тайна пирамиды Хирена - Голубев Глеб Николаевич - Страница 20

• Предыдущая
• 20/42
• Следующая

Зато тем более вероятно, что где-нибудь сохранился личный архив Красовского, — скорее всего, у кого-либо из его родственников. Его и надо искать!

Легко сказать, но как это сделать?

Весь следующий день я терзаю запросами работников адресного стола. И к вечеру опять подвожу итоги, столь же неутешительные.

Красовский умер в 1914 году. После него осталась вдова, Анна Карловна, с маленькой дочкой, и в 1920 они эмигрировали во Францию, вероятно забрав с собой бумаги покойного.

Кажется, полный крах. Но вдруг опять забрезжила слабая надежда. Узнаю, что в Париже дочь Красовского вышла замуж за сотрудника нашего посольства и в 1939 году, после смерти матери, вернулась с ним на родину, — возможно опять-таки привезя обратно в Россию хоть какие-то бумаги из личного архива отца.

Но и эта ниточка сразу же обрывается, когда я узнаю, что Таисия Васильевна Земцова, в девичестве Красовская (отец дал ей при рождении имя древней царицы Таи, но потом его переделали на более привычное Таисия), умерла во время блокады Ленинграда.

А муж ее? Надо разыскать его!

Мною уже овладел азарт поисков, и я не могу успокоиться, как гончая, напавшая на след и вдруг потерявшая его.

Снова я атакую адресный стол — и вот стою на набережной с только что полученным бланком ответа в руках:

Сунув листочек в карман, я уныло бреду по набережной…

Когда голова пуста или, наоборот, слишком занята трудными вопросами, начинает незаметно действовать память мышц. Она приводит меня на то место, куда частенько любил я приходить еще студентом, мечтая побывать когда-нибудь в Египте, — к знаменитым сфинксам, величаво возлежащим на своих гранитных пьедесталах против старого здания Академии художеств. Купив у египетского правительства за сорок тысяч золотых рублей, их с немалым трудом привезли сюда, на берега Невы, в 1832 году. Они поразительно «вписались» в строгий пейзаж гранитной набережной, словно обрели вторую родину.

Розоватый гранит, потемневший от тысячелетий, когда-то вырубили в каменоломнях Картаси. И странным, неправдоподобным показалось мне в этот миг, что и я сам совсем недавно бродил в тех краях, проплывая на барже мимо древних каменоломен, сидел вечерами на песчаных берегах той самой «иной, торжественной реки».

А ведь эти сфинксы были свидетелями тех загадочных событий, клубок которых я теперь тщетно пытаюсь распутать. Даже в какой-то степени их участниками.

Этих сфинксов, как свидетельствует надпись, пояском тянущаяся по каждому постаменту, изваяли во славу Аменхотепа III. А при его сыне еретике Эхнатоне надписи исправили, вырубили из них ненавистное имя отмененного бога Амона.

Следы этой «правки» хорошо заметны: вот здесь отчетливы царапины от зубила, а тут мастер, исправив одно слово, забыл привести с ним в согласие другие — получились нелепые сочетания и вопиющие грамматические ошибки. Видно, работа шла в большой спешке.

На камне заметны и следы уже новых, более поздних поправок: вырубали имя Атона и опять восстанавливали возвращенного в храмы Амона. Это делалось уже в те смутные годы, которые больше всего интересуют меня. И кто знает: может быть, таинственный Хирен тоже когда-то стоял, как теперь я, перед молчаливыми каменными истуканами и размышлял о превратностях судьбы.

Если бы камни могли говорить! Им было бы о чем рассказать. Но, увы…

Сколько раз, удрученный загадочной немотой выкопанных из земли находок, твердил я эти стихи Бунина! Но что делать, такова уж наша участь археологов — обычно иметь дело с безмолвными памятниками и стараться заставить говорить самые незначительные на первый взгляд предметы: обломок глиняного горшка, случайно оброненную тысячи лет назад стеклянную бусинку, спекшийся от жары комочек шлака из древней гончарной печи.

Помахав сфинксам рукой, я отправился на междугородную станцию, чтобы немедленно позвонить в Свердловск, в тамошний адресный стол. Походка моя с каждым шагом становилась все увереннее и бодрее; но, когда я оглянулся, сворачивая с набережной в переулок, мне показалось, будто сфинксы смотрели мне вслед с явной насмешкой.

Мне повезло: к вечеру я выяснил, что Сергей Сергеевич Земцов, муж покойной дочери Красовского, жив, все еще проживает в Свердловске и даже имеет домашний телефон; номер его мне тоже сообщили в адресном столе. И вот, заказав срочный разговор, я сижу у себя в номере гостиницы и жду телефонного звонка.

Чтобы скоротать томительное ожидание, я, как обычно делал все эти дни, начал опять рассматривать — в какой уже раз! — захваченные с собой в Ленинград книги и фотокопии надписей. Было это уже похоже не на продуманное исследование, а скорее на упрямое рассматривание тех картинокзагадок, какие порой печатают в журналах в тщетной надежде: а вдруг удастся, наконец, заметить, где же прячется собачка охотника?

Конечно, захватил я с собой и оба варианта «Горестного речения» — лейденское и дрезденское. И опять перечитывал злополучные строки. В них, словно нашкодившего щенка, ткнул меня носом старик Савельев и безжалостно разрушил так красиво построенную гипотезу.

Долгожданный звонок заставил меня подскочить. Я схватил трубку.

— Ленинград? Не бросайте трубочку, Свердловск на проводе…

— Слушаю! Слушаю!

После длинной паузы, наполненной шорохом и отзвуками чьих-то перекликающихся голосов, старческий сиповатый басок неуверенно произнес:

— Алло! Земцов у телефона…

— Сергей Сергеевич, это вы?

— Да, я слушаю. Кто говорит?

— Вас беспокоит археолог Зубарев.

— Какой археолог? Я не разобрал вашей фамилии.

— Зубарев. Но это не так важно. Скажите, Сергей Сергеевич, вы были женаты на Таисии Васильевне Красовской?

Недоуменная пауза, потом:

— Да. А что такое? Почему это вас интересует?

— Мы разыскиваем архив отца вашей покойной жены, археолога Красовского. Это очень важно для науки. Скажите, когда вы вернулись из Франции, не привозила ли с собой Таисия Васильевна какихнибудь документов из архива своего отца? Может быть, они теперь у вас?

— Нет, у меня ничего нет. Ничего не осталось. — Голос у него задрожал, стал каким-то прерывистым… — Да и, по-моему, у Таси не было ничего. Так, какие-то семейные фотографии. А бумаг, по-моему, не было…

Я обескураженно молчал так долго, что Земцов обеспокоенно окликнул меня:

— Алло! Вы слушаете? Алло!

— Да, я слышу, Сергей Сергеевич. Очень жаль, что вы ничем не можете нам помочь.

— Ничем, голубчик, ничем.

— Ну, будьте здоровы и извините за беспокойство. До свидания.

— Прощайте, — ответил он издалека.

Я уже клал трубку, как вдруг она заклокотала, забурчала о чем-то. Я снова поспешно поднес ее к уху.

— Алло, вы слышите? — кричал Земцов.

— Да, да!

— А вы не спрашивали у брата Таси, может, у него сохранились какие-нибудь бумаги? Ведь он все время оставался в России, никуда не уезжал.

— У какого брата?

— У Тасиного брата, сына профессора Красовского.

— Разве у него был еще сын?

— Был. Он к нам заходил перед войной, правда редко. Мы называли его Антоном, хотя отец, кажется, как и Таисии, дал ему какое-то древнее имя.

• Предыдущая
• 20/42
• Следующая