Я дрался на Т-34 - Драбкин Артем Владимирович - Страница 51

• Предыдущая
• 51/69
• Следующая

Как-то под вечер я заскочил в один дом. Заходим, а в одной огромной комнате пол на десять-пятнадцать сантиметров усыпан рейхсмарками. Посмотрели, ничего брать не стали и ушли. Как я после войны переживал, когда мы стояли возле Кенингсберга и оказалось, что эти деньги ходили наравне с советскими деньгами! Мы получали оклад советскими деньгами и два — рейхсмарками. Черт возьми, там же можно было мешки деньгами набить!

Как-то раз ночью пришел к нам немец. Что-то лопочет, понятно только, что вроде он чех, но больше ничего не понимаем: «Давай говори по-русски». — «Русский нет». — «Тогда иди отсюда». Он уходит, возвращается с картонной коробкой. Оказывается, он шофер, у него крытая машина забита коробками с нерозданными новогодними подарками. Братва быстро раскусила, что к чему. Натаскали в танки по десятку таких коробок. В каждой коробке два десятка целлофановых пакетов, а в них вкусное печенье, круглый шоколад, шоколадные конфеты, мятные конфеты, в общем, каждый пакетик с килограмм. Потом и обедать никто не идет — наедятся шоколада да печенья, только чайку им надо. В районе Топиау мой танк опять сожгли. Надо было проскочить по высокой длинной насыпи, которая обстреливалась. Командир роты впереди, я за ним. За мной Левин, а за ним Ляшенко. Двигаемся. Я смотрю, у командира танка с трансмиссии слетает брезент. А у меня в командирский перископ затекла вода и замерзла, и он не вращается. Приводить его в порядок некогда было. Даже поесть не успели, только шоколадом подкрепились. Я встал на колени на свое сиденье и высунул голову, пытаясь рассмотреть, откуда же все-таки стреляют. Стояла типичная зимняя погода: небо было закрыто облаками, в воздухе висела легкая дымка изморози. Им-то нас, двигающихся по насыпи, хорошо видно на фоне неба, а они замаскировались в лесочке и с места, как на стрельбище, выбирают любую цель. Я увидел на фоне белого снега, как черная болванка промелькнула мимо меня. Я механику крикнул: «Давай быстрей, не задерживайся, по нам бьют». Я оглянулся посмотреть, не попал ли снаряд в Левина, а у меня из трансмиссии пламя хлещет. Экипажу приказал выскакивать на ходу по-одному. Я понимал, что если мы остановимся, то закупорим дорогу. Поэтому хотел спустить машину по насыпи вниз. По борту прошел к механику-водителю, стал ему показывать, что делать, а он не понимает. Проехали чуть вперед, и он остановился за разбитым танком. Видимо, кто-то уже пытался проскочить, и его сожгли. Механик-водитель кричит: «У нас аккумуляторы горят». — «Да у нас танк горит. Давай быстрей.

Мы же закупорили дорогу». — «Не заводится». — «Ладно, вылезай». Спустились по насыпи вниз. Мы уже двигались обратно, когда я увидел, что по дороге несется Левин, не зная, что она закупорена. Я хотел его остановить, кричал, махал руками, но он высунулся из люка и смотрит вперед. Он наскочил на два танка, и, когда начал разворачиваться, его тоже сожгли. Он погиб и командир орудия. Ляшенко тогда уже не поехал. И уже бригада пошла в другом направлении. Потом мне опять дали взвод. А вскоре я принял танк командира батальона.

Где-то в феврале 1945 года все наши танки побили, и нашу бригаду, да и корпус весь из боев вывели — не было танков. Потом из тех танков, что отремонтировали, собрали батальон и послали воевать на Земланский полуостров. Но я уже в этих боях не участвовал.

Перед войной я закончил десятилетку и пошел работать в паспортный стол милиции, куда меня взяли выписывать паспорта, поскольку обладал красивым почерком. В августе 1941 года меня послали в военкомат выписывать повестки призывникам. Мне было еще рановато в армию идти — только 17 лет исполнилось. Поздней осенью, уже снежок выпал, приносят мне список примерно из пятидесяти фамилий. Я читаю, а это все мои школьные, дворовые товарищи, с кем я мальчишкой бегал. Как же так? Все мои товарищи уходят в армию, а я здесь останусь? Нет! Я и себе выписываю повестку. Приношу к военкому, майору Дегтяреву, на подпись. Он дошел до моей повестки: «Ты что? Мы тебе здесь звание присвоим, и будешь у нас работать под моим началом». — «Товарищ майор, я хочу с ребятами вместе идти». — «Хочешь?» — «Мои братья там, и я пойду». — «Ну, что же, иди».

Вот так я был призван в армию. Свои нехитрые пожитки я завернул в кусок полотна, в углы которого завязывались картофелины, чтобы можно было сделать узел, когда их сложишь вместе, — рюкзаков и сумок тогда не было. На станции нам подали пассажирский вагон, который должен был отвезти призывников на пересыльный пункт в Горький. Надо сказать, что я до армии стеснялся при отце курить, а что такое вино — вообще не знал. Перед отправкой поезда отец подошел к вагону и принес нам на дорогу целый ящик четвертушек водки. Я распрощался с ним, первый раз попросив у него разрешения закурить.

Пересыльный пункт был забит призывниками. В первую же ночь кто-то из-под головы вытащил мой мешок с сухарями и прочими принадлежностями. Встал я голодный, ничего жрать не дают. Хорошо, свои земляки поделились чем могли.

На пересыльном пункте прошли медкомиссию: руки, ноги есть, глаза есть — годен. После этого повезли нас под Казань, в район двух больших озер — Малые и Большие Кабаны, на формирование пехотной части. Там уже были заготовлены длинные-предлинные землянки для нашего брата. Командиры встретили нас очень хорошо. Все были кадровые — хорошие мужики. Помню, командир роты — лейтенант Илларионов, высокий парень. Командир взвода — лейтенант, забыл фамилию, хороший пожилой мужчина. Дней через двадцать принимаем присягу.

Как-то раз меня направили в караул на пост около склада. Склад — длинный деревянный ангар: на первом этаже — продовольственный склад, на втором — вещевой. Стою на посту с винтовкой с примкнутым штыком. Уже зима, снег лежит. Слышу, кто-то идет. Окликаю: «Стой! Кто идет!» — «Начальник караула старший сержант Наумкин». — «Пароль». Он дает пароль. Я даю отзыв. Подходит, а с ним подъезжают сани с двумя лошадьми в упряжке. Он говорит: «Ну как, не замерз?» — «Да, холодно». На мне что — шинелька да валеночки, которые я сдавал своему сменщику, когда возвращался с поста. Старший сержант берет у меня винтовку, отмыкает штык, подходит к двери склада и срывает накладку, ушки которой были схвачены висячим замком. По уставу я не должен был давать этого делать, но мне всего семнадцать лет, а он, как ни говори, начальник караула. Погрузил на подводу продукты, полушубки, подготовленные для солдат, и уехал. А я остался на посту. Отстоял я положенные четыре часа, сменился. На следующий день мы сдали караул, пришли в подразделение. Наумкин, который был помкомвзвода, говорит: «Зайди ко мне в каптерку». Я прихожу: «На, поешь сухариков, сала шпик», — со склада наворовал. А кладовщики, когда пришли на работу, подняли шум. Нас особый отдел быстро вычислил, я не отпирался, и без всякого трибунала приговорил к расстрелу. Дошло дело до командира полка, подполковника Бубнова, ездившего, как сейчас помню, верхом на коричневой, чуть ли не красной, лошади. Дело было за несколько дней до отправки нашей части на фронт, и, видимо, он договорился с работниками НКВД заменить нам расстрел направлением в штрафную роту. Вот так мы попадаем с Наумкиным в штрафники. Поехали на фронт вместе со всеми, только штрафники — которых набралось порядочно, ехали на фронт в отдельном вагоне.

Я не знаю, как получилось… Я только помню, что перед первой атакой нам выдали по десять патронов на винтовку. А потом я стою, затвором щелкаю, стреляю, а у меня уже нет патронов. Вдруг какой-то солдат хлопает меня по плечу: «Хватит, немец уже убежал». Вокруг трупы наших штрафников, а я живой. Думаю: «Как же так?» Ничего не понимаю, как будто помешался. После боя написали представление, сняли с меня судимость и даже медалью «За отвагу» наградили, отправив к своим в часть. Что стало с Наумкиным, я не знаю.

• Предыдущая
• 51/69
• Следующая