Обязан жить. Волчья яма Повести - Силаев Борис Дмитриевич - Страница 80

— Я пойду к товарищу Рагозе.

— Товарищ Рагоза отсутствует, он вызван в центр. Сдайте оружие. Вот ордер на арест.

Возможно, видимая бесстрастность, с которой Глоба сейчас слушал и говорил, встревожила Лазебника. Он испытующе поглядел на Тихона, тревожно произнес:

— Ты, наверное, не понимаешь, о чем идет речь? — и закричал, повернувшись к двери: — Замесов!

Когда сотрудник вошел в кабинет, пальцем показал на Глобу:

— Забери у него оружие.

Замесов прикусил зубами трубку и, прищурив от дыма глаз, молча начал снимать с Тихона маузер.

— Вместе с Кнышом отвезете его в допр, — приказал Лазебник. — Там уже знают. Можете взять машину.

— Пошли, — вздохнул Замесов, и тот зашагал к дверям, громко стуча подковами сапог по гулким паркетинам.

«Форд» неспешно катил по улицам — мимо плыли сугробы снега, заиндевевшие окна, гирлянды сосулек на карнизах, белые крыши с печными трубами, измазанными сажей. Глоба безучастно качался между Кнышом и Замесовым, слепо вперившись в затылок шофера, не обращая внимания на перебегающих через дорогу людей, мальчишек, пытающихся уцепиться проволочными крючками за машину. Он не видел солнца, неба — лицо его ничего не выражало.

Кныш осторожно снял с его головы милицейскую фуражку, покрутил в руках и, бережно отогнув с внутренней стороны медные усики, взял с околышка кокарду — щиток с перекрещенными серпом и молотом. Он сунул ее себе в нагрудный карман гимнастерки, смущенно пробормотав:

— Там тебе ни к чему… Вернешься — сам приколю.

Глоба и этого, кажется, не заметил, даже бровью не повел. Замесов покосился на него и болезненно поморщился. Он достал свой резиновый кисет и отсыпал добрую половину табака в оттопырившийся карман глобовской шинели. Туда же сунул коробок спичек. Потом сказал, положив ладонь на плечо Тихону:

— Когда придешь в себя, вспомни, что я говорю. Мы были в той Смирновке, вели кое-какое расследование. Тебе не повезло — свидетели дудят в одно: они тебя видели. На теле бандита пять дырок насквозь. Ни пуль, ни гильз. Если хочешь себя спасти, то перетряхни. память. По секундам! Может, за что-то и зацепишься. А теперь — приехали. Выходи!

Машина остановилась у плохо выбеленной известкой высокой кирпичной стены. Поверху тянулись ряды колючей проволоки. На углах высились сколоченные из досок сторожевые вышки, на которых застыли часовые в тяжеленных тулупах с бараньими воротниками. Железные ворота начали медленно раскрываться — за ними показалась пустынная площадь, выложенная булыжником, чисто выметенная, голая, без единого деревца, продуваемая насквозь каким-то жестко летящим ветром. Трехэтажные массивные здания глядели черными дырами зарешеченных окон.

— Допр, — хмуро проговорил Кныш, кривясь от противного скрипа петельных ворот. — Нарочно, что ли, они их не смазывают? Нам туда на полчаса, а и то всю душу выматывают.

— Да… Допр, — невесело усмехнулся Замесов. — Дом принудительных работ номер один… А по-простому — тюрьма.

К следователю Глобу вызвали только через пять дней. До этого о нем словно забыли. Он сидел в одиночной камере с узким окошком и оббитой железом дверью, в которой, кроме глазка, была еще откидная форточка — «прозорка», через нее подавали еду. Деревянный пол, в углу ведро-параша, закрываемое жестяной крышкой, стены замазаны зеленой масляной краской, они все исчерканы надписями. Батареи парового отопления чуть теплятся, в камере холод. На железной кровати, ножками привинченной к полу, доски и тощий матрац, наполненный сенной трухой, поверх тонкое негреющее одеяло с треугольным клеймом допра.

Однажды ночью Глоба проснулся и поднялся на кровати, озираясь по сторонам, — под самым потолком в мелкой сетке тускло горела электрическая лампочка, за квадратами решетки в окне стояла тьма, где-то в глубине тюрьмы, как в каменной пещере, неспешно отдавались чьи-то шаги, лязгающие, гулкие, с железным отзвуком. И Глоба словно прозрел, его оглушенность пропала, он понял глубину своего падения и всю несправедливость, обрушившуюся на него. Они его обвиняют в том, что он убил Павлюка?! Но в это время пять стреляных гильз от английского карабина, еще теплые от пороховых газов, лежали в кармане его шинели. У него в кармане. Ему так казалось… И если их необходимо предоставить, то, пожалуйста, он хоть завтра…

Глоба откинулся на подушку и закрыл глаза, он так ясно представил забор и то, как он одну руку положил на щербатый срез кола, — даже сейчас ладонь почувствовала расщеплённость дерева — а другую сунул в глубину шинельного кармана и там пальцами загреб легкие пустышки гильз. Он вытащил их на свет, раскатал на ладони — чуть позвякивая при столкновении, сияющие латунным блеском, они падали в снег одна за другой, оставляя за собой в белом насте темные пробоины.

«Они и сейчас там лежат — неопровержимые вещественные доказательства невиновности Глобы! Каким образом? Да очень просто, товарищи следователи, дорогие мои друзья и корешата. У кого есть обрез английского карабина? Я его давал собственными руками одному человеку. Да, да, он не отопрется, а если начнет отпираться, то произведем обыск. Да он сознается, я знаю его отлично, честный мужик, он того бандита шлепнул из чувства святой ненависти. Этот Павлюк его сынишку убил. И в него самого пять раз стрелял в упор. Последний раз приставил револьвер к виску. И только чудом спасся дядько Иван… Конечно; если подходить по закону, то он не имел никакого права. Самосуд запрещен! И закон сурово карает! Карает сурово… А именно? Что ж, имея в виду все смягчающие обстоятельства… От трех до пяти лет. Не так уж и мало, если ты пять раз прострелен насквозь, у тебя здоровья ни на грош и вся голова седая. В первый же год богу душу отдаст. Лишенный воли, среди людей с волчьими повадками… Умрет от тоски по дому. Восторжествуют ли от этого справедливость и закон?»

— Боже ты мой, — прошептал Глоба, увидев перед собой дядька Ивана — как тот идет ему навстречу по траве от стада с посохом в руке, на голове у него углом наброшен мешок, моросит дождь. Кричит издали хриплым от сырой погоды, прокуренным голосом: «День добрый, товарищ Глоба… Бачыв, як вы в город ехали…» И, стоя у пролетки, они медленно, с великой тщательностью крутят цигарки, прикуривают от дымящегося трута.

Лежали они на чердаке хаты дядька Ивана, слушая шорох мышей в соломе, мелкий дождик вколачивал в крышу гвоздики гулких капель. И пахло тогда сухой полынью, старым тулупом и пылью. А потом увидел тесную комнатушку и две сдвинутые вместе лавки, на которых лежали убитые — дядько Иван и его сынок, — на обоих одинаковые полотняные рубахи, покрытые грязью и кровавыми пятнами. Пять пуль вонзились в его тело. Пять раз прогремели выстрелы в зимней утренней тишине. Но кто позволил ему вершить самому суд и расправу? Не крови, а справедливости жаждут люди… Да, все это так, но в далеком селе, в хате, крытой соломой, живет старый, простреленный человек — болит у него грудь, кашляет он кровью, каждый вечер тянется по заснеженной дороге на сельское кладбище к могиле с деревянным крестом… Все, что осталось ему от надежды на спокойную старость. Раскалывается от боли контуженая голова, двоится и троится крест в горьких слезах, жестко скрипит снег под слабо ступающими ногами…

Бандиты не убили — теперь добьем сами? Во имя суровой и справедливой буквы закона! Будет ли справедлива она? Неминуемы: следствие, суд, заключение… Без наказания не обойдется. А для него, старика, много не надо. Нет Павлюка, но нашими руками ударит он снова в грудь дядька Ивана, кто знает, на этот раз, может быть, свалив наповал.

И сейчас, лежа на тюремном матраце, Глоба понял, почему он тогда, возле тела Павлюка, искал отстрелянные гильзы. Он это делал еще неосознанно, движимый лишь первым порывом мысли. Уже тогда он пытался отвести беду от дядька Ивана. Просто подобрал пустые гильзы. Какого только оружия по селам нет! Не один такой английский карабин. Кто-то выстрелил пять раз. Следы уводят в лес, погоню организовать не смогли, пока туда, сюда… С неба снег повалил, замело… А ведь знал тогда все…