Отважная новая любовь. Сборник (ЛП) - Ширли Джон - Страница 66

— Она сама вызвалась на эту роль, — растолковывает мне охранник. — Мы чтим ее жертву ради нашего счастья и благополучия. Разорвать Сделку — это осквернить то, от чего она отказалась.

С его языка легко слетают настолько знакомые слова, что я мысленно заканчиваю его высказывание.

Но затем он говорит следующее:

— Кроме того, она так долго была в таком состоянии, что, возможно, безумна. Даже если бы ее действительно разбудили, что от нее останется, чтобы можно было этим насладиться?

Я пристально смотрю на то, как ее утолщённые желтые ногти на ногах закручиваются вокруг больных разбитых пальцев. Его слова приносят облегчение, мышцы спины вдоль позвоночника расслабляются, а кулак с запиской разжимается. Он прав. Почему я вообще должен ее спасать, если спасать нечего?

* * *

Когда Искупительница наполняет меня моими же порочными воспоминаниями, мне хочется отстраниться, но я этого не делаю, потому что это против правил, а я всегда был тем, кто делает то, что ему говорят. Вместо этого я остаюсь на месте и вбираю всё это, пусть даже мою кожу раздирает изнутри на кусочки, как будто поддаюсь добровольной пытке.

Как только я начинаю думать, что меня переполнит отвращение к самому себе, к тому, кем я был, появляется чистая яркая мысль, подобная волнению, разливающемуся у меня в груди, и напоминает о любви, сердечном тепле и страсти к Искупительнице. Это затмевает все другие эмоции.

— Позволь увезти тебя отсюда, — я запечатлеваю эти слова прямо на ее губах, как будто целую, словно могу каким-то образом заставить их проникнуть внутрь, чтобы она приняла их за правду. — Только разреши мне помнить, и я завтра же спасу тебя. Пожалуйста.

Я чувствую, как ее губы расплываются в улыбке, не отрываясь от моих, и издаю стон.

* * *

Когда я утром захожу в теплицу, Лит уже там, стоит на моем привычном месте спиной ко мне, погрузив руки в горшки с землей, но без растений.

Я оставляю дверь раскачиваться — закроется сама, и радостно кричу ей:

— Доброе утро, Лит.

Она с трудом поворачивает голову, едва показав щеку, но и то, что я вижу, заставляет меня остановиться в нерешительности. Покрасневшая кожа, опухшие глаза, блестящие дорожки слез. Я оглядываюсь через плечо и понимаю, что зашел довольно-таки далеко внутрь, чтобы развернуться и уйти совсем, поэтому заставляю себя идти вперед, с неприятным ощущением в животе.

— Лит? — спрашиваю я.

Она вынимает руки из грунта, и на мгновение у меня перехватывает дыхание. Я думал, что увижу, как ее пальцы роняют полоски бумаги, будто она рылась в грязи, чтобы откопать мои тайны.

Но в руках у нее ничего нет, кроме воздуха, и она поворачивается ко мне, но прежде чем я успеваю сказать хоть слово, обхватывает мое лицо ладонями, тянет к себе и припадает к моим губам в страстном и глубоком поцелуе. На вкус она как земля, как утренняя роса или первый распустившийся весенний цветок.

Я пытаюсь отстраниться, но она удерживает меня, влажная земля соскальзывает с ее пальцев и остается на моей коже, когда она прижимается ко мне, подталкивая меня к скамейке позади.

Она меньше меня и слабее. Я мог с легкостью оттолкнуть ее, но не делаю этого, потому что мне нравится вкус ее губ, ее свежий аромат и то, как от ее прикосновений вибрирует мое тело и все живое вокруг нас.

Когда Лит наконец отстраняется, я тяжело дышу, бисеринки пота выступают на лбу, а она спрашивает:

— Ты мог бы любить меня?

И мне хочется ответить ей «да», но я помню, как она посмотрела на меня, когда мы впервые увидели Крус, и мою грудь сковывает острая боль от смятения. Лит — единственная во всем мире, кто знает о моей слабости. Как она вообще могла хотеть меня?

Когда я ничего не отвечаю, она почти отворачивается от меня и ее взгляд опускается на запястья, измазанные грязью.

Я заставляю себя спросить:

— Ты помнишь Посвящение?

На долю секунды ее глаза широко раскрываются, но она не смотрит на меня, и у меня внутри всё сжимается. Я мог сейчас остановиться, просто выйти из теплицы и прожить день, словно этого разговора и не было вовсе. А вечером Искупительница смогла бы стереть из памяти воспоминания о неловких чувствах и всё снова вернулось бы на круги своя.

Раз уж Искупительница способна забрать мучение из-за этой ситуации, то я могу задать и вопрос, на который действительно хочу получить ответ:

— Помнишь, что я сказал? Как я выглядел?

Она поднимает голову, якобы разглядывая что-то вдали, а когда переводит взгляд на меня, то смотрит куда угодно, но не мне в глаза.

— Это мешает тебе меня любить?

Я пожимаю плечами.

Она поднимает выпачканный грязью палец и проводит им от моего лба к носу и губам. Вкус плодородной земли напоминает мне ее поцелуй.

— Нет, — в конечном итоге отвечает она. — Я помню только Крус. Больше ничего.

В этот раз именно я прижимаю ее к себе. Именно я впиваюсь в ее губы, а жар страсти внутри меня разливается по венам.

* * *

Той ночью, вспомнив, как сильно люблю Искупительницу, отчаяние так скручивает меня, что я падаю на колени.

— О, нет, — стону я и дёргаю себя за волосы, вспоминая, как безостановочно целовал Лит после полудня.

Я обнимаю Искупительницу за талию, утыкаясь головой ей в живот, и молю о прощении.

— Забери это у меня, — призываю я. — Заставь забыть то, что произошло. И ее тоже. Заставь нас обоих забыть. Ты же можешь лишить нас воспоминаний. Пожалуйста.

Она ласково поглаживает пальцами мое лицо, и от этого прикосновения я вздрагиваю.

— Так не бывает, Вент. Я могу забрать только несчастье, а не радость.

Я смотрю на нее снизу вверх и чувствую себя опустошенным и изнуренным.

— Тогда позволь оставить для себя записку. Пожалуйста. Только разреши мне знать, что я не могу быть с ней.

С мгновенье она раздумывает над моей просьбой, а я, не дожидаясь ее ответа, ползу к столу в углу комнаты и строчу послание: "Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу".

* * *

Каждый новый день становится открытием: тела Лит, ее мечтаний. Каждую тайну, которой она делится со мной, я присоединяю к остальным в моём сердце, которое становится все больше от поцелуев и крупиц счастья.

Я никогда не знал, что такая любовь и страстное желание могут слиться воедино.

Сегодня утром я насвистываю, когда захожу в теплицу, и вижу, как она склоняется над рядом горшков, стоящих возле дальних окон.

— Что там новенького? — кричу я ей, поскольку мы неделями пытались вырастить хоть что-нибудь в этом грунте. Тот факт, что в горшках до сих пор ничего не взошло, весьма странно для Алини.

Плечи Лит напрягаются, и я немного обеспокоен. Нерешительно приближаюсь к ней и замечаю, что даже в воздухе витает напряжение. Когда я подхожу ближе, то вижу, что горшки перевернуты, а на столе и по полу рассыпана земля. В комочках почвы виднеются грязные клочки бумаги, которые она старательно совмещает воедино.

Там, должно быть, где-то с десяток обрывков, и большая часть из них уже собрана.

Мои глаза суживаются, так как я узнаю свой почерк, прежде чем могу прочесть отдельные буквы.

— Лит? — спрашиваю я, потому что чувствую себя не в своей тарелке от напряжения, которое исходит от нее. Воздух буквально наэлектризован.

Я читаю первую попавшуюся записку: "Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу".

Читаю еще одну и еще: "Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу". И так снова и снова одни и те же слова. Те же буквы с лёгким наклоном в моём неразборчивом почерке.

"Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу".

"Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу".

"Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу".

"Ты не любишь Лит. Ты любишь Искупительницу".