По ту сторону рассвета - Белгарион Берен - Страница 51

Не лги сам себе, — сказали ему глаза Сильмарет. — Искушение было, потому что тебя не оставляет сомнение: достоин ли ты полученного дара? И если быть честным — недостоин. На вершине Эрраханка холодно, снежный блеск слепит глаза и кружится голова. Тебе не выдержать этой битвы. Беги, затаись в тепле недоласканной женщины, отыщи обычную смерть в обычном бою, не бросая вызов Черному Князю. Пусть несбыточное останется несбывшимся и вспоминается только в сладких грезах.

— А скажи, если бы нет… Если бы ты был свободен — тогда что?

Берен не любил таких вопросов.

— Нет, — сказал он. — Все равно нет. Не скрою — случалось такое, что я делил ложе с одинокими женщинами… вдовами. Не все же по лесам ночевать — меня принимали под кров, а в хижинах всего одна постель… И тогда меня не покидало чувство, что в постели нас трое. Это была бы ошибка, Сильмарет. Обнимать одного, а призывать мысленно другого… Ты хороша собой. Выйди замуж за одного из лордов Хитлума.

— Последние десять лет мужчин не хватает и юным девицам, — невесело засмеялась Сильмарет. — Хоть возвращайся к законам предков. Прости меня, Берен — и забудем этот разговор.

Берен охотно выполнил ее просьбу — тем более что под одним из навесов нашлось то, что он искал: рядом с кучей храпящих вповалку тел спали, обнявшись, девица и парень: голова к голове, соломенное золото и красная медь…

— Надо бы тебя побить, — сказал Берен, глядя на своего бледного оруженосца, измученного головной болью, резью в животе, слабостью и скверным вкусом во рту. — Да на тебя и так глядеть жалко. Есть глупости, которые никто за тебя не сделает и за которые ты сам себя наказываешь, верно?

Гили кивнул.

— Выпей рассол, пожуй смоляной вар, вычеши остюки из волос — ты похож на пугало. Есть ты, бьюсь об заклад, не хочешь… Потом подойдешь на конюшню. Вычистишь лошадей, оседлаешь и взнуздаешь. Все понятно? Шевелись. Похмелье проходит у тех, кто двигается.

Гили шмыгнул носом и пошел «шевелиться»; Берен надел пояс, куртку и вышел к завтраку, в маленькую залу.

Прощальный завтрак. Они втроем с братьями ехали в Барад Эйтель, крепость Фингона. После этого Берен не собирался заезжать в Хеннет-Аннун, хотя ничего не имел бы против того, чтоб еще раз увидеть Морвен.

Он вновь поразился тому, какие же все-таки разные они — Морвен и Хурин. Между легкой и на смех и на слезы Риан и разговорчивым добродушным Хуором все-таки было больше сходства. Он вспомнил собственных родителей — ведь и Барахир с Эмельдир были предельно разными людьми. Горделивая, умная, красивая — в юности ее, как и Морвен, часто принимали за эльфийку — мать была сдержанна даже в гневе, знала в совершенстве и синдарин, и квэнья, знала даже счетные руны — хотя все удивлялись, зачем это женщине; она отшучивалась, что это совершенно необходимое умение для безошибочного расчета петель и нитей при составлении тканых или плетеных узоров, но делала списки с эльфийских книг гораздо более охотно, чем плела на спицах, ткала или вышивала; она распорядилась составить описание земель Дортониона и по этому описанию нарисовала первую карту и упорядочила сбор податей… Она сделала список с «Валаквэнты» и «Айнулиндалэ», и с «Беседы Финрода и Андрет»… И отец — порывистый, страстный, тоже умный — но совсем по-другому, полагавший Высокое Наречие излишней роскошью в жизни, писавший со страшными ошибками и только знаками Даэрона, но почти совершенный мастер в любом воинском искусстве — от фехтования на мечах до стрельбы с седла, плохо помнивший Свод Беора — почти всегда справлялся у матери — но судивший чаще исходя из здравого смысла, чем из слова закона, и судивший верно. У Барахира чувство справедливости было развито так же сильно, как у плясуна на канате — чувство равновесия. Он не знал, как можно дать слово — и не сдержать, в его глазах такой случай могла оправдать только смерть поклявшегося. Он был жестким и умел быть жестоким — но не понимал, как можно получать от чужих страданий удовольствие. Зная, как подчинить себе людей и командовать ими, он безоговорочно принимал власть старшего брата, которого любил с детства. Пожалуй, у Хурина было много с ним общего — наверное, поэтому душа как-то сразу легла к хитлумскому эарну. Но Хурин в большей степени был… Берен не находил подходящего слова. Чтобы долго не объяснять: отцу пришлось бы растолковывать их с Финродом замысел — Хурин понял с полуслова, и подхватил, и повел дальше, загоревшись сразу. Нет, Барахир был не глуп, он был даже очень умен, но это был ум человека, который быстро отыскивает верный путь в лабиринте; а Хурин как будто был способен приподняться над лабиринтом и увидеть все сразу. У эльфов есть страсть к новым словам, нужно подобрать слово и для этого понятия. Поняв, что завидует в этом Хурину, он ощутил себя где-то ущербным: зависть всегда казалась ему недостойным чувством, и это, кстати, тоже было от Барахира. Завидовать глупо, наставлял его отец, ибо если ты в силах добиться того, чему завидуешь у других, значит, не растрачивай сил на зависть, а добивайся; а если ты не в силах — значит, так тебе судили Валар, тут уж ничего не изменишь, и нужно добиваться того, чего сможешь добиться, опять же не расходовать себя на зависть.

Суждения отца были такими во всем: вроде бы простыми и неглубокими, но, как правило — верными.

…Морвен на прощание подарила ему плетеную льняную рубашку. Плела эльфийским способом: бока и рукава — цельно плетеные, без швов, на подмышках — дыры.

— А что я получу от младшенькой? — спросил он у Риан.

— Щелчка в лоб, — ответила та, и тут же разревелась, прижавшись к его груди: — Ох, Берен, Берен…

Она подарила пояс, плетеный в семь разноцветных ремней, и серебряную серьгу — простое маленькое кольцо. Обычай носить серьги сохранился теперь только среди беженцев: в Дортонионе орки запросто могли снять серьгу вместе с ухом.

— Что-то мне говорит, что теперь мы и в самом деле навсегда расстаемся, — сказала Морвен.

— Не бери в голову, — продолжая обнимать Риан, он взял Морвен за руку. — Ох уж эти мне горянки с их предчувствиями и пророчествами!

— Злая судьба ждет нас всех, — прошептала Эледвен, сжимая его пальцы — и в этот миг так неуловимо и сильно стала она похожа на Лютиэн, что у Берена дыхание пресеклось. — Не хочу в это верить — а душа болит. За себя не страшно, за Хурина тоже не так… За маленького боюсь.

— Не надо бояться, — не своим, деревянным голосом сказал Берен. — Даже если и есть какая-то злая судьба, то между вами и нею стоим мы. И будем стоять, пока живы. Помни об этом, сестренка. И до свидания.

— Прощай, — печально улыбнулась Морвен.

Следующим вечером Гили наконец-то увидел настоящий эльфийский замок. Правда, оценить увиденное не смог: во-первых, было уже темно, во-вторых, похмельное недомогание его еще не отпустило и он был весь в себе, в-третьих, шел занудный мелкий дождь, не прекращавшийся почти до вечера, из-за чего всю дорогу Гили прятался в плащ и капюшон. Так что замок Барад-Эйтель в вечер прибытия остался для него не более чем названием.

Комната, которую им дали на двоих, была маленькой, но не тесной — в ней не было ничего лишнего: кровать у стены, небольшой стол — каменная столешница на деревянной раме — два табурета и широкая лавка. Берен показал, где в стенной нише лежит постель — набитый сеном плоский мешок и плотное шерстяное одеяло; где в каменном выступе проходит полость с теплым воздухом — такие приспособления были во всех эльфийских замках. Мокрую одежду можно было положить на горячий камень и высушить. Говорят, заметил Берен, эльфы переняли это у гномов, только там горячий воздух идет из глубин земли, а здесь нарочно топят в подвале большую печь. Одним камнем убивают двух птиц: эта же печь согревает и кухонные плиты, а кухня здесь — будь здоров: постоянный гарнизон Барад-Эйтель составляет больше тысячи человек и эльфов, не считая семей и прислуги, а во время войны крепость может вместить еще семь тысяч душ. Рассказав об этом, Берен тут же погнал оруженосца за горячей водой — вымыться на ночь. Подражая эльфам, человеческая знать подражала и их чистоплотности. Гили и сам уже привык по всякому поводу мыть руки и чистить зубы палочкой с разжеванным кончиком, но мытье после целого дня езды под дождем казалось ему все-таки излишеством.