Севастополь. Сборник литературно-художественных произведений о героической обороне и освобождении го - Поповкин Евгений Ефимович - Страница 15

И опять впустую: за кормой лишь оседала водяная пыль и убегали возникающие воронки.

Осмелев, мы начали носиться вперед и назад, будоража бухту ревом моторов.

И каждый раз, когда катер пролетал мимо буйка, сердце мое то холодело и замирало, то бешено колотилось, и мне от этого трудно было дышать.

Я находился рядом с Пуховым на мостике. Он стоял за телеграфом, широко расставив ноги, сжимая в зубах погасшую трубку, и, казалось, улыбался одним краешком бледного рта. Только мелкие капли пота на его обветренном, почти белобровом лице выдавали волнение. Но это видел лишь я. Старшинам и матросам казалось, что командир ведет катер с обычной лихостью.

После одиннадцатого пробега мы, наконец, пробудили механизмы неподатливой мины, лежащей на дне. От сотрясения и сильной воздушной волны матросы попадали на палубу, но быстро оправились и вновь заняли свои места.

Уши словно заложило ватой. Мы почти не слышали голосов друг друга и объяснялись жестами, как глухонемые.

Наши надежды на скорость хода оправдались. Мы так же удачно ускользнули от вихревого столба воды, поднятого второй миной, взорвавшейся на четырнадцатом галсе.

Оставалось еще три. Работать становилось все опаснее, так как разыгравшиеся волны замедляли ход катера.

Мы чувствовали, что со всех вышек и кораблей с тревогой следят за нами. У Графской пристани виднелись машины скорой помощи. У памятника Погибшим кораблям показалась «каэмка» — дежурный рейдовый катер, готовый в случае необходимости немедленно прийти на помощь.

Третья мина взорвалась на пятом галсе и так близко от катера, что нас обдало горячим ветром. Невдалеке от борта выросло огромное водяное дерево. Оно с треском надломилось и рухнуло широкой вершиной на палубу. Это был не ливень брызг, а какой-то ревущий водопад, хлынувший с высоты на наши плечи.

Вцепившись в поручни, мы с Пуховым едва удержались на мостике.

Тяжелый поток сбил с ног стоявшего рядом с нами сигнальщика и отбросил к трапу. Рулевому рассекло губу сорвавшимся с «подушки» компасом. Матросов раскидало по палубе. Многие из них получили ушибы и ссадины. А одного из мотористов вынесли наверх в полуобморочном состоянии. Он ударился затылком о выступ воздушной магистрали и не мог больше стоять на вахте.

С вышки штаба сигнальщик замахал флажками. Оттуда запрашивали: не нуждаемся ли мы в перерыве?

"Благодарю, не нуждаюсь. Работу закончу", — ответил Пухов. Он был упрям.

Сменив пострадавших вахтенных, мы снова запустили моторы и пошли к двум оставшимся «донкам».

Минут сорок катер понапрасну утюжил фарватер. Взрывы больше не сотрясали воздух. Начало закрадываться сомнение: правильно ли помечены места падения мин? Может, они погрузились на дно дальше или ближе? Ведь буйки ставились в темноте, "на глазок", ошибка возможна на десятки метров.

Июньское солнце накалило палубу. Во рту пересохло, ноги дрожали. Мы изнывали от жары и напряжения и все же не хотели сдаваться — упорно продолжали ходить то левее, то правее буйков.

И вот почти перед обедом, когда нам был передан приказ — "в двенадцать вернуться на место стоянки", в кипящей за кормой струе, наконец, взорвалась одна из неподатливых мин. По днищу катера как бы ударило тяжелым молотом. Корму подкинуло так, что оголились винты, а нос глубоко зарылся в волны.

Вода хлынула на палубу, сбив с ног впередсмотрящего.

Почти одновременно справа по носу горой вспучилась поверхность моря… Раздался второй взрыв, похожий на извержение вулкана.

Катер сильно тряхнуло, подбросило и повалило на борт. Моторы заглохли, и наш корабль беспомощно закрутился на месте.

Покатившиеся по палубе люди хватались за тумбы, леера, кнехты, чтобы не быть смытыми в море.

Пухов тоже упал, но моментально поднялся. Старший лейтенант, видимо, сильно ударился, потому что бессмысленно тряс головой и, казалось, не мог вспомнить, какую сейчас требуется подать команду…

Не слыша гудения моторов, Пухов неверной походкой направился к люку машинного отделения, морщась, откинул крышку и крикнул:

— Механика ко мне!

Механик с трудом выбрался наверх. Он был бледен и едва стоял на ногах.

— Что у вас там случилось?

— Всех раскидало… И меня здорово ушибло. Средний мотор заливает, а правый, видно, с места сдвинуло… Запускаю вспомогательный.

От сотрясения сработали катерные огнетушители. Кислотной пеной обдало людей.

Вода попала во все отсеки. Она, шипя, струйками била из появившихся щелей. В кубрике всплыли пробковые матрацы, одеяла, простыни, обмундирование… Казалось, что морской охотник тонет.

Но когда к нам подошли «каэмка» и катер контр-адмирала, то окончательно оправившийся Пухов по-обычному спокойно рапортовал:

— Тяжело раненых нет. Фарватер очищен от мин. К берегу дойдем своим ходом.

На одном моторе, который фыркал и чадил, словно примус, мы двинулись к месту стоянки. Вода по прежнему сочилась из всех щелей и плескалась в трюмах. Катер клевал носом и полз одиноко по Северной бухте со скоростью захудалой баржи…

Мы свернули в более тихую Южную бухту. И вот тут случилось неожиданное: на двух миноносцах, подготовленных к выходу в море, командиры вдруг сыграли большой сбор, выстроили, как на параде, свои команды по бортам и встретили нас перекатившимся с палубы на палубу "ура!"

Торжественное приветствие больших кораблей было столь трогательным, что Пухов от растерянности выронил изо рта свою трубку. Смущенный, он стоял навытяжку и отдавал честь дрожавшей рукой. Глаза его как-то странно светились. Мне показалось, что в них вот-вот блеснут слезы. И, видимо, поэтому у меня самого невольно защекотало в носу, и я подумал: "В нашем подразделении не найдешь человека красивее Пухова".

В этот миг его усталое, дубленное солнцем и ветром лицо действительно было каким-то по-своему красивым и мужественным.

На фронте под Севастополем шли ожесточенные бои. Стволы наших орудий накалялись. Обугливались ствольные накладки винтовок. Враг напирал. Но севастопольцы стояли подобно железной стене.

Рука об руку с армейцами сражались моряки Черноморского флота, сдерживая натиск врага.

Батальон майора Кагарлицкого занял позиции на высотах северо-западнее Дуванкоя. За спинами моряков — Севастополь. Горький дым расстилался над городом.

Противник рвался в Бельбекскую долину на Симферопольское шоссе, чтобы выйти на Северную сторону Севастополя.

Командир роты старший лейтенант Бабушев и политрук Фильченков стояли в окопе. Они курили, переговаривались.

— Авангард нашего полка получил приказ отходить на новый рубеж, — сказал Бабушев и поднес бинокль к глазам. — Немцы подходят к нашим позициям. Завтра утром батальон, видимо, вступит в бой.

На лице старшего лейтенанта была видна та предбоевая тревога, которая присуща всем, готовящимся к первому большому испытанию. Ни он, ни его подчиненные еще не бывали в бою, не встречались с врагом лицом к лицу.

На следующий день утром авангард полка, стойко бившийся с врагом и потерявший значительную часть своего состава, отходил на запасные позиции между батальоном Кагарлицкого и соседним.

— Ну, как там? — спрашивали матросы своих однополчан, только что бывших в бою и до последней возможности сдерживавших натиск врага.

— Ничего, не робейте, друзья. Не так страшен черт… Мы сколько атак отбили, а всего-то нас было… На каждого, считай, по десять фашистов приходилось.

К полудню гитлеровцы подошли совсем близко и начали накапливаться на рубеже, до которого от траншей батальона Кагарлицкого было не более четырехсот метров. Матросы видели, как серо-зеленые мундиры фашистов мелькают за низкими кустами дубняка и скрываются там.

В роту пришел командир батальона. Осмотрев позиции вместе с Бабушевым и Фильченковым, он сказал им:

— Смотрите, товарищи, вы — на главном направлении. Немцы безусловно постараются захватить вот эту высоту, — майор показал рукой на высокую сопку, которая была справа от расположения роты, — чтобы выйти к дороге, а потом на Симферопольское шоссе. На дорогу их пустить нельзя.