Политический сыск, борьба с террором. Будни охранного отделения. Воспоминания - Коллектив авторов - Страница 9

В своих указаниях о розыскной работе Зубатов особенно подчеркивал, что в общении с арестованными и причастными к политической работе лицами тон раздражения и запугивания совершенно недопустим. Люди, которые идут в ссылку и даже на смертную казнь, на угрозу и грубость реагируют не страхом, а раздражением. Человек не должен выходить из охранного отделения с уязвленным самолюбием. В особенности же он считал, что должны быть продуманы отношения к секретным сотрудникам; эти люди находятся в постоянной опасности, и недопустима со стороны розыскных органов неосторожность, которая могла бы «провалить» их.

Еврейский вопрос он учитывал как временное историческое явление, которое должно разрешиться по примеру западноевропейских государств, т. е. все ограничительные для евреев законы должны отойти в историю.

Выйдя с хорошей пенсией в отставку, Зубатов поселился сначала во Владимире, затем в Москве, ничем не проявляя себя в сфере нашей деятельности. В Москве я встретился с ним шесть лет спустя, состоя в должности начальника Московского охранного отделения. Бывали мы друг у друга как добрые знакомые. Он несколько опустился, и чувствовалось, что он относится к своей отставке как к несправедливой обиде. На грядущее он смотрел мрачно, предвидя, что революция явится гибелью России. В этом он был твердо убежден.

Прошло пять лет, и предчувствие Зубатова оправдалось. Сидя за столом, в кругу своей семьи, Зубатов узнал о начавшейся в Петербурге революции лишь на третий день, когда она уже докатилась до Москвы. Задумавшись на один момент, он встал и прошел в свой кабинет, откуда тотчас же раздался выстрел, и Зубатова не стало.

Воспоминания о Зубатове были бы неполны, если бы не упомянуть о близком его сотруднике Гуровиче, которого, как упомянуто выше, департаментский курьер называл «тоже персоной в черных очках».

В одно из посещений мною Зубатова я застал в его кабинете господина, который, жестикулируя, говорил ему о чем-то и громко смеялся. «Познакомьтесь, господа», – сказал Зубатов, назвав господина Гуровичем. Встал огромного роста мужчина, неопределенных лет, темный брюнет; длинные волосы, зачесанные назад, большие усы и бородка, прекрасно сшитая визитка и статная фигура делали его представительным. Однако черное пенсне, крупный нос и в особенности большой рот с мясистыми губами делали его лицо не только неприятным, но даже отталкивающим. Обменявшись несколькими фразами, он пригласил меня зайти к нему в кабинет.

– Михаил Иванович интересный человек, и у него вы можете многому научиться, – сказал мне Зубатов.

Гурович, при разъездах по России именовавшийся Тимофеевым, был когда-то секретным сотрудником, но затем, когда революционеры заподозрили его в предательстве, он перешел на официальную службу в Департамент, постоянно опасаясь мести со стороны партии. Рыжий цвет его волос превратился в черный, что вместе с черным пенсне сильно изменило его наружность. Ему было всегда неприятно, что его принимали за еврея, и он, улыбаясь, говорил: «Никак не выходит у меня румынская наружность». Это было его чувствительным местом. Все вместе взятое выработало в этом человеке подход к людям с заведомой подозрительностью и мнительностью, которые он прикрывал резкостью и холодностью. Тонкий психолог, проницательный розыскной работник, категоричный в своих требованиях и логично подходящий к сложным вопросам, он выдвинулся в ряды заметных чиновников того времени. К жандармским офицерам он сумел подойти с большим тактом, и как техник розыскной политической работы он был популярен. Закончил он свою карьеру в должности управляющего канцелярией политического розыска на Кавказе, причем все доклады его по краю в Петербурге обращали на себя особое внимание. В особенности же проницательно он высказался в обширном докладе, в котором предусматривал возможность того, что Россия из Японской войны может не выйти победительницей, что неминуемо приведет к массовым революционным выступлениям. Он, за год до революции 1905 года, нарисовал в особом докладе такую картину грядущего, так логично к ней подошел, что этот доклад явился для министра Дурново базой сначала подготовительной работы, а затем и всех его распоряжений при подавлении первой революции. В интимной среде Гурович был приятным собеседником и хлебосольным хозяином. Имел он пристрастие к тонким винам и, обладая средствами, любил посещать хорошие погреба. Никаких угощений он без реванша не принимал и ценил сослуживцев, которые вводили его в свои дома. К этому следует добавить, что в 1905 году он проявил себя до безрассудства отважным человеком, расхаживая по улицам Ростова-на-Дону, где шла перестрелка между засевшими за баррикадами революционерами и казаками.

Познакомившись с Зубатовым, Медниковым, Гуровичем и некоторыми другими лицами из их круга, я с горечью переживал сознание, что эти лица, так далеко стоящие от офицерского и бюрократического мира, призваны организовать и направлять дело государственной безопасности. Действительно, поверхностность, донкихотство и традиции, основанные на различных отвлеченных понятиях, не отвечавшие более действительной обстановке государственной жизни, не дали института работников в этой сфере. Жандармы и те уподоблялись просто слепым, с глаз которых деятели новой формации как бы снимали катаракты. Что же касается армии, флота и аппарата государственного управления, то, вплоть до министров, генералов и адмиралов включительно, были [они], по большей части, людьми политически невежественными, совершенно неспособными составить себе представление о значении революционно-оппозиционного движения в России и о необходимости с ним энергично и целесообразно бороться попутно с разумной эволюцией сверху.

Кончилось мое пребывание в столице. И вот я на вокзале, чтобы отправиться скорым поездом Петербург – Вильна – Одесса в Кишинев. Меня провожают мои друзья – жандармские офицеры, служба которых заключалась в охранении порядка на железной дороге и была далека от политического розыска и всей его сложной ответственности. Среда эта напоминала более строевую часть с присущими ей тенденциями. В ней было много людей со средствами и гвардейских офицеров. Общими симпатиями пользовался полковник Андрей, высокий бритый брюнет лет сорока, педант на службе, остряк среди товарищей и людей дамского общества. Как водится, сначала мы посидели за столом большого вокзального ресторана, и я спрашивал себя, – какую остроту отпустит Андрей по поводу моего перехода на службу по «охранному департаменту», как называл он розыскную службу. Однако все прошло гладко и сердечно. Минут за 15 до отхода поезда Андрей произнес несколько теплых слов и сказал, что пойдет устраивать мне купе. На перроне его не оказалось, но помощник заявил мне, что вещи мои уже в купе № 4 международного вагона. Я вошел в это купе и был удивлен, застав там лежащего под одеялом господина в громадных черных очках. Не обращая на меня внимания, он продолжал читать запрещенный журнал «Освобождение»6, издававшийся в Штуттгарте, в Германии. Я был озадачен и начал было говорить, что, очевидно, вышло недоразумение в кассе, но незнакомец плохо закрылся одеялом, так как из-под него торчала нога в сапоге со шпорой. Это оказался Андрей, заявивший, что он пожелал «сделаться Зубатовым, чтобы проверить, как к нему отнесется охранник». Мы рассмеялись, но эта буффонада указывает, как нерозыскные офицеры Корпуса жандармов относились к Зубатову, а «черные очки» являлись как бы символом провокации.

Поезд тронулся, увозя меня в новую жизнь и работу.

По воцарении большевиков жандармы были объявлены вне закона и подлежащими поголовному уничтожению. Андрей оказался в Москве, где он проживал уже в отставке. Несмотря на это, он подлежал аресту и убийству вместе с другими жандармами. Банда матросов во главе с каторжником ворвалась в его квартиру; на грубость матроса Андрей дал ему пощечину и с презрением сказал: «Предатели, подлецы!» Не прошло и мгновения, как приклад каторжника размозжил ему с размаха череп, и он как сноп свалился к ногам стоявшей тут же его жены.