Куколки - Уиндем Джон Паркс Лукас Бейнон Харрис - Страница 7

Его суровая настойчивость произвела на меня большое впечатление. Никогда не говорил он со мной так серьезно. Я понял, что, давая ему слово, клянусь в чем-то гораздо более важном, чем могу себе представить. Он смотрел мне в глаза, пока я произносил слова обещания, и удовлетворенно кивнул, увидев, что я действительно собираюсь его исполнить. В знак договора мы пожали друг другу руки. Потом он сказал:

— Лучше всего тебе было бы совсем забыть об этом.

Я подумал хорошенько и покачал головой:

— Я, наверное, не смогу, дядя Аксель. Никак. Я хочу сказать, что это просто есть во мне. И стараться забыть это все равно что… — Тут я остановился, не в силах выразить словами то, что хотел сказать.

— Все равно что забыть, как говорить или слышать? — продолжил он.

— Вроде этого, только по-другому, — признался я.

Он кивнул и снова задумался, потом спросил:

— Ты слышишь слова в уме?

— Не то чтобы «слышу» и не то чтобы «вижу». Они… вроде каких-то образов… и если при этом их называть словами, то они делаются яснее, их тогда легче понимать…

— Но у тебя нет необходимости пользоваться словами, выговаривать их громко вслух, как ты только что делал?

— Нет. Просто это иногда помогает делать их яснее. Отчетливей.

— Это еще помогает делать все гораздо опаснее для вас обоих. Я хочу, чтобы ты еще пообещал мне никогда больше не говорить при этом вслух.

— Ладно, дядя Аксель, — согласился я.

— Когда ты станешь старше, ты поймешь, насколько это важно, — сказал он и принялся настаивать, чтобы я вынудил Розалинду пообещать то же самое. Я не стал ему ничего говорить о других, потому что он и без того очень встревожился, но для себя решил, что их тоже надо заставить дать слово. Под конец он снова протянул мне руку, и мы еще раз очень торжественно поклялись хранить тайну.

В тот же вечер я рассказал о нашем разговоре Розалинде и остальным. Каким-то образом это наконец позволило отчетливо выразить то чувство, которое давно зрело во всех нас. По-видимому, все мы к тому времени уже совершили в тот или иной момент какую-нибудь оплошность и привлекли к себе любопытный или подозрительный взгляд. Столь пристальное внимание было достаточным предостережением каждому. Именно такие взгляды, непонимающие, но полные неодобрения, почти подозрения, уберегли нас от беды.

До этого мы не сговаривались о какой-то единой линии поведения, просто каждый в отдельности старался вести себя осторожно из чувства самосохранения. Однако теперь взволнованные настояния дяди Акселя соблюдать тайну резко усилили сознание угрожающей нам опасности. Она была не вполне отчетлива, но очень реальна. Наверное, стараясь внушить им серьезность предостережений дяди Акселя, я всколыхнул жившую в их умах тревогу, потому что возражений не последовало. Все они дали слово охотно, даже горячо, как будто были рады разделить это бремя на всех. Это стало нашим первым совместным действием, оно сплотило нас, сделало нас ГРУППОЙ, потому что отныне четко определялись наши обязанности по отношению друг к другу. Оно изменило нашу жизнь, явив собой начало коллективной самозащиты, хотя в то время мы этого не понимали. Главным тогда казалось только чувство общности…

А потом, почти сразу после этого события, в моей жизни произошло то, что затронуло всех: большое вторжение из Зарослей.

Как всегда, никакого плана борьбы с грабителями не было. Единственной организованной мерой явилось назначение определенных мест сбора добровольных отрядов различных округов. При объявлении тревоги всем здоровым мужчинам полагалось мчаться к штабу своего округа, где решалось, как действовать, в зависимости от места и размеров нападения. Такой метод был хорош для борьбы с небольшими группами врага, но ни на что большее не годился.

В результате, когда у Людей Зарослей появились предводители, которым удалось организовать настоящее вторжение, мы оказались без отлаженной системы защиты, способной его отразить. Поэтому они смогли, смяв маленькие отряды нашей добровольной милиции, широким фронтом продвинуться вперед и грабить в свое удовольствие. Серьезное сопротивление встретило их, только когда они забрались почти на двадцать пять миль в глубь освоенной территории.

К тому времени мы привели в боевую готовность наши отряды, а соседние округа собрали свои, чтобы пресечь дальнейшее распространение прорыва и отвлекать внимание с флангов. Наши отряды были лучше вооружены, у многих имелись ружья, а Люди Зарослей пользовались в основном копьями и луками, ружей у них насчитывалось лишь несколько штук, захваченных при грабежах. Однако ширина полосы прорыва осложнила борьбу с ними. Они лучше знали лес, умели прятаться ловчее, чем настоящие люди, и поэтому продвинулись еще на пятнадцать миль, прежде чем мы смогли их остановить и вступить с ними в открытый бой.

Для меня, десятилетнего мальчика, это было захватывающее время. Люди Зарослей находились примерно в семи милях от Вэкнака, поэтому он стал одним из мест сбора милиции. Отец в самом начале этой кампании был ранен в руку и теперь только помогал создавать новые отряды из добровольцев.

Несколько дней у нас царила невероятная суета: кто-то все время приезжал и уезжал, людей записывали, распределяли по отрядам, затем они с очень решительным видом отправлялись воевать, а наши женщины махали им вслед платками. Когда добровольцы — в том числе и все наши работники — уехали, ферма совершенно опустела и затихла. А через день примчался всадник. Он задержался у нас достаточно долго и успел рассказать о том, что была большая битва, что Люди Зарослей в панике бегут, а несколько их предводителей взяты в плен. Затем он поскакал дальше разносить добрые вести.

В тот же день во двор въехал небольшой отряд. В середине его находились двое пленников, предводители Людей Зарослей.

Я бросил все дела и кинулся смотреть на них. Первое впечатление меня разочаровало. Я ожидал увидеть, как в сказках о Зарослях, существ с двумя головами, или покрытых шерстью, или шестиногих и шестируких. Вместо этого я увидел двух совершенно обыкновенных, на первый взгляд, людей. Только необычайно грязных и оборванных. Один из них был низкого роста, его светлые волосы висели клочьями, как будто он подрезал их ножом. Но когда я взглянул на второго, то просто остолбенел и не мог оторвать от него глаз, потому что, если одеть его в пристойную одежду и подстричь ему бороду, это был бы вылитый мой отец…

Когда он осадил коня и огляделся, то заметил меня. Сначала он только мельком посмотрел в мою сторону, но потом взгляд его вернулся, и он уставился на меня в упор со странным выражением, которого я не мог понять…

Он открыл было рот, чтобы заговорить, но в этот момент из дома вышли люди посмотреть, что происходит. Среди них находился и мой отец с рукой на перевязи. Я увидел, как он остановился на пороге, рассматривая группу всадников, и тоже заметил человека в седле. Мгновение он, совсем как я, смотрел на него широко открытыми глазами, а потом побледнел, и лицо его стало землисто-серым.

Я быстро перевел взгляд на того человека. Он сидел в седле абсолютно неподвижно, но выражение его лица заставило мое сердце внезапно сжаться. Никогда раньше я не видел такой ненависти: все черты его лица обострились, глаза сверкали, зубы оскалились, как у дикого зверя. Меня как будто обожгло. Это было жуткое откровение, явление чего-то уродливого, ранее мне неизвестного. Оно навсегда запечатлелось в моем мозгу, и я никогда не смог бы его забыть…

Отец с болезненным видом оперся рукой о косяк двери, чтобы не упасть, повернулся и ушел обратно в дом.

Один из людей отряда разрезал веревку, которая стягивала руки пленника. Он спешился, и тогда я увидел, что именно в нем было не так. Стоя, он на восемнадцать дюймов возвышался над всеми остальными, но не потому, что обладал таким крупным телосложением. Если бы он имел нормальные ноги, он был бы ростом с моего отца, пять футов десять дюймов, но его ноги не были нормальными. Они выглядели чудовищно длинными и тонкими. И руки у него тоже были длинные и тонкие. Он походил на получеловека-полупаука…