Куколки - Уиндем Джон Паркс Лукас Бейнон Харрис - Страница 15

— По-моему, близко, точно не знаю. Но я уверен, что он бы сказал, если б собирался уехать.

— Но он сказал бы вам и в том случае, если бы считал, что его обнаружили, — продолжил дядя Аксель. — Больше похоже на то, что с ним произошел какой-то несчастный случай. Это могло случиться неожиданно. Ты хочешь, чтобы я постарался это выяснить?

— Да, пожалуй. А то некоторые из нас стали бояться, — объяснил я.

— Ладно, — кивнул он. — Я посмотрю, что можно сделать, это был мальчик, живший, видимо, неподалеку. Примерно месяц назад. Что-нибудь еще о нем известно?

Я рассказал, что знал, то есть очень немногое. Знать, что дядя Аксель попытается выяснить, в чем дело, было большим облегчением. Теперь, спустя месяц после того, как это произошло и ни с кем из нас ничего плохого не случилось, мы немного успокоились, но все-таки тревога не проходила.

Прежде чем мы расстались, дядя снова повторил свой совет: всегда помнить, что никто не знает точно, каков собой Истинный Образ. Позднее я догадался, зачем он так говорил. Я понял, что ему было, в общем, безразлично, какой образ истинный, а какой нет. Не знаю, была ли мудрой его попытка предотвратить испуг и чувство собственной неполноценности, ожидавшие нас, по его мнению, когда мы лучше осознаем свое отличие от окружающих. Не знаю. Может быть, правильнее было бы на какое-то время забыть об этом… но, с другой стороны, наверное, его совет как-то смягчил горечь пробуждения…

Во всяком случае, тогда я решил отложить свой побег из дома. Трудности, связанные с ним, казались непреодолимыми.

Появление на свет моей сестры Петры явилось для меня настоящим сюрпризом, а для окружающих — обычным делом. Предшествующие неделю-две в доме чувствовалось какое-то непонятное оживление, о котором, правда, вслух не упоминали и как бы не признавали, что оно есть. Я же понял, что от меня что-то скрывают, только когда однажды ночью раздался вопль младенца. Пронзительный и несомненный, прозвучал он внутри дома, где еще вчера никакого младенца не было. Однако утром о ночном крике никто даже не упомянул. Никто и помыслить не мог о том, чтобы открыто сказать о таком деле, пока вызванный инспектор не выдаст свидетельство о том, что это человеческое дитя, соответствующее Истинному Образу. Если же, к несчастью, окажется, что младенец в чем-то отклоняется от Истинного Образа и тем самым не подлежит официальному признанию, то все и дальше не будут знать о его существовании и весь этот достойный сожаления инцидент будет считаться несостоявшимся.

Как только рассвело, отец послал верхового за инспектором, и в ожидании его прибытия все в доме пытались скрыть свое беспокойство, притворяясь, что начинается самый обычный день.

По мере того как время шло, притворяться становилось все труднее. Верховой вернулся без инспектора, хотя человек с положением и влиянием моего отца мог бы рассчитывать на его немедленный приезд. Инспектор очень вежливо просил передать, что приложит все старания к тому, чтобы побывать у нас в течение дня.

Даже добропорядочному человеку не рекомендуется ссориться с местным инспектором и во всеуслышание обзывать его нехорошими словами. У инспектора всегда найдется способ поквитаться.

Отец очень разозлился. Злость его усиливалась тем, что обычай не позволял ему назвать причину вслух. Кроме того, он прекрасно понимал, что инспектор злит его намеренно. Все утро отец слонялся по двору и по дому. Время от времени, придираясь к какой-нибудь мелочи, он взрывался, вымещая на ком-нибудь свое дурное настроение, так что все вокруг ходили на цыпочках и работали изо всех сил, лишь бы не привлечь его внимание. Никто не осмеливался объявить о рождении ребенка, пока он не был официально осмотрен и одобрен. Чем дальше откладывалось формальное объявление, тем больше сплетен распускали злые языки о причинах задержки. Поэтому человек с положением обычно мог рассчитывать на выдачу свидетельства в самый кратчайший срок. А пока, раз даже слово «ребенок» не дозволялось упомянуть ни прямо, ни косвенно, мы должны были делать вид, что мать лежит в постели из-за простуды или какого-нибудь другого недомогания.

Сестра Мэри время от времени исчезала в комнате матери и, появляясь оттуда, старалась скрыть свое волнение, громко отдавая многочисленные распоряжения по хозяйству. Я тоже чувствовал себя обязанным держаться поблизости, чтобы не пропустить момент объявления новостей. Отец бродил туда-сюда как неприкаянный.

Всеобщее напряжение усугублялось тем, что, как всем было известно, в двух последних подобных случаях свидетельства не выдали. Отец, несомненно, ясно представлял себе (и, безусловно, инспектор знал об этом), что многие за его спиной рассуждают о том, как он поступит, если свидетельства не будет и на сей раз. Закон разрешал в этом случае отцу отослать мать из своего дома навсегда. Пока же, так как бегать за инспектором было невежливо и недостойно, оставалось только терпеливо ждать.

Лишь в середине дня во двор вступил пони инспектора. Отец взял себя в руки и вышел навстречу. Он так старался быть церемонно вежливым, что чуть не задохнулся от усилия, но и тогда инспектор спешить не стал. Неторопливо он слез с седла и, беседуя о погоде, прошествовал в дом. Отец с побагровевшим лицом передал его с рук на руки Мэри, которая и повела его в комнату матери. Наступил самый страшный момент ожидания.

Мэри потом рассказывала, что инспектор томительно долго, хмыкая и экая, подробнейшим образом рассматривал ребенка. Наконец с непроницаемым лицом он вышел из комнаты. В нежилой парадной гостиной он сел за стол и довольно долго чистил и заострял кончик пера. В конце концов он достал из бумажника форму и четким почерком написал, что официально свидетельствует о том, что ребенок является истинным человеческим существом женского пола, не имеющим никаких заметных отклонений. Затем он задумчиво, как бы не вполне удовлетворенно, перечитал написанное. Рука его помедлила в воздухе над листом, прежде чем он поставил дату и подпись. Потом он присыпал написанное песком, тщательно стряхнул лист и передал разъяренному отцу, все еще сохраняя на лице выражение некоторой неуверенности. Отец прекрасно понимал, что никаких сомнений у инспектора, конечно, не было, иначе он потребовал бы второго мнения.

Рождение Петры можно было наконец обнародовать. Мне торжественно сообщили, что у меня появилась новая сестра, и повели посмотреть на нее. Она лежала в колыбели у постели матери, розовая и такая сморщенная, что я не мог понять, почему инспектор так уж уверен на ее счет. Тем не менее никаких заметных неправильностей у нее не было, и свое свидетельство она получила. Никто не мог бы упрекнуть в этом инспектора: она казалась вполне нормальной, обычный новорожденный младенец, не лучше и не хуже других…

Пока мы по очереди смотрели на нее, кто-то начал звонить в колокол на конюшне, как полагалось в таких случаях. Все на ферме прекратили работу, и вскоре мы собрались на кухне для благодарственной молитвы.

Через два или три дня после рождения Петры я случайно познакомился с такой главой нашей семейной истории, которую предпочел бы не знать вовсе.

Я тихонько сидел в комнате, примыкающей к спальне родителей, где моя мать еще лежала в постели. Было это и случайно, и не случайно. Здесь находилось мое новейшее укрытие, где я прятался после полуденной трапезы, пока все не расходились по делам, и тогда я мог улизнуть, не получив никаких поручений. До сих пор никто не догадывался, где меня искать, а мне надо было переждать всего каких-нибудь полчаса. Обычно эта комната оказывалась очень удобной для моей цели, но сейчас в ней надо было двигаться осторожно, на цыпочках, потому что глинобитная перегородка между комнатами вся пошла трещинами, и мать могла меня услышать.

В тот день только я решил, что прошло достаточно времени для того, чтобы все успели заняться своими делами, как к дому подъехала двуколка. Я мельком увидел в окно, что правит ею тетя Хэрриет. Я видел ее всего восемь или девять раз в жизни, потому что она жила в 15 милях от нас, ближе к Кентаку. Она мне очень нравилась. Была она на три года моложе моей матери и на первый взгляд очень на нее похожа, но ее черты лица смотрелись как-то мягче, и поэтому общее впечатление оказывалось совершенно другим. Когда я смотрел на нее, мне казалось, что я вижу свою мать, но такую, какая она могла бы быть…