Евгений Евстигнеев – народный артист - Цывина Ирина - Страница 8

• Предыдущая
• 8/46
• Следующая

Я и Женя всегда дорожили нашими творческими отношениями. В них было как серьезное, так и курьезное… Я уговаривала его сыграть в своей первой постановке «Двое на качелях». Женя отказался, наверное, потому, что стеснялся участвовать в спектакле, который будет ставить его жена (потом эту роль очень хорошо сыграл Михаил Козаков). Я жалею, что он не попробовал себя в таком актерском качестве. Хотя позже он приблизился к нему почти вплотную в фильме «Собачье сердце», играя роль профессора Преображен – ского.

Помню, как однажды на спектакль «На дне» пришел Анджей Вайда, который восхищался артистом Евстигнеевым и хотел посмотреть его в роли Сатина. Я знала, что текст монолога «Человек – это звучит гордо…» Женя часто говорил своими словами или заменял их евстигнеевским мычанием, сохраняя при этом основную мысль. Я жутко волновалась, что Анджей Вайда это заметит, и перед спектаклем попросила Женю повторить текст. Он взял пьесу в руки, уединился, и я внутренне обрадовалась, что наконец-то он скажет монолог по Горькому.

Я села рядом с Вайдой и стала смотреть спектакль… Когда дело дошло до монолога, я, настроенная услышать его целиком, услышала, как и прежде, всего несколько слов. В ужасе я шепнула Анджею: «Извини, он забыл текст». Но Вайда, зачарованный евстигнеевской игрой, ответил: «Галя, того, что он сказал, вполне достаточно».

Гораздо позже, проработав в театре лет двадцать, я поняла, что самое невероятное ощущение – будь ты актер или режиссер – испытываешь тогда, когда вдруг артист, партнер, с которым ты только что работал над какой-то сценой, на секунду обращает тебя в нормального зрителя, заставляя забыть все, заплакать или громко захохотать. Я не часто испытывала подобное как режиссер, но именно Евстигнеев, репетируя Сатина, заставлял меня пережить это. Выслушав от меня все, что я думаю по поводу сцены, когда он, получив пятак от Пепла, должен произнести свои знаменитые слова: «…работа, а ты сделай так, чтобы работа…» и т. д., Женя схватил вдруг щетку и стал на этом тексте щегольски чистить свои парусиновые рваные ботинки, поплевывая на щетку и смакуя слова. Ход был неожидан и прекрасен. Все партнеры, я вместе ними, стали аплодировать ему.

Но все же самая большая неожиданность Евстигнеева – в его способности к трагизму, соединявшемуся порой с фарсом. Соединение несоединимого, порой неперекрещивающегося, есть суть его актерской индивидуальности. На заре «Современника» мы репетировали пьесу А Галича «Матросская тишина», где Евстигнеев играл старика-еврея, попавшего в гетто. Там была сцена, в которой он как бы видением является бредящему умирающему сыну и рассказывает о своей гибели. В его очень обыденном повествовании был такой подлинный трагизм, что каждую репетицию мы, его партнеры, толпились в кулисе и хлюпали носами. Хотелось заорать: «Сволочи! За что же вы его убили?!» Увы, спектакль запретили и зритель его не видел.

Евгений Евстигнеев мог играть всё! Он был мастер (я не боюсь этого слова) высочайшего класса. Любую, даже маленькую роль, как, например, роль Плейшнера в «Семнадцати мгновениях весны», он делал так, что забыть ее было невозможно. Он не был мастером только эпизода или большой роли.

Он был просто мастер!

…Когда человек уходит из жизни, то по-своему меняется угол зрения на него… Евгений Евстигнеев не был артистом только одного поколения или моды. Бывает, что замечательный актер – символ или герой определенного времени (а таких в истории было немало) умирает вместе со своим поколением и даже раньше. Менялась мода на героя, и, условно говоря, вместо Алейникова возникал Смоктуновский. Евстигнеев же, переживая самые разные катаклизмы, общественные и личные, оставался до конца своих дней сегодняшним, современным артистом.

Феномен его актерства можно анализировать бесконечно… Я же могу только предполагать, что он заключался в трудно разгадываемом переходе от одного полюсного состояния в другое. В этом переходе он был не надсаден, а делал его элегантно. Он существовал так заразительно, что втягивал в свою нервную орбиту, в свои актерские краски и растворяя зрителя в себе полность…

Я не перестаю удивляться феномену этой по жизни невероятно замкнутой, а по профессии до предела себя обнажавшей личности – Евгению Евстигнееву…

Это было в тяжелые, голодные и незабываемые военные годы. Фронт был от Горького далеко, но все заводы работали под лозунгом «Все для фронта, все для победы!» Мы, работники центральной заводской лаборатории «Красной Этны», тоже вкалывали, обеспечивая бесперебойную круглосуточную работу цехов завода.

В 1943 году, летом, когда фашистские самолеты еженощно, «можно было часы проверять», бомбили промышленные районы города, к нам в лабораторию пришел семнадцатилетний парень Женя Евстигнеев. Здесь уже давно работала фрезеровщицей его мать Мария Ивановна Чернышова. Они жили очень трудно. Отец умер, когда Жене было шесть лет, а в 1945 году не стало и отчима Петра Тимофеевича Чернышова.

Будучи слесарем лаборатории, Женя с утра обходил все цеха, проверяя работу приборов контроля твердости, разрывных машин, а потом участвовал в их ремонте и отладке. Работы было много, любой с ног свалится, но сидеть спокойно на месте – этого Женя никак не мог, такой заводной, что всех мог закружить и к любому умел найти подход. Поэтому в коллектив он вошел сразу – был легкий в общении, с людьми сходился свободно. Вскоре он организовал в лаборатории самодеятельность. У нас сложился ансамбль – играли на гитаре, на аккордеоне, пели.

Мы устраивали концерты для Женя Евститеев, 1943 г, раненых в госпиталях и у себя на заводе. Все праздники встречали вместе, весело, душевно, несмотря на тяготы тогдашней жизни. Но Женя еще ходил в заводской клуб – тогда он помещался в большом деревянном бараке, и там ставили настоящие спектакли. В концертах всегда вел конферанс да еще и выступал сам. На новогоднем вечере в 1946 году он даже исполнял арию варяжского гостя из оперы «Садко». А закончив петь, повернулся на одной ноге и убежал со сцены.

За год до поступления в училище Женя хотел пойти в студию при драматическом театре, которой руководил Левкоев, но передумал. Кажется, он решил отложить всё на год из-за материальных условий. А помогал готовиться Жене к экзаменам начальник лаборатории Александр Павлович Гурьев.

Летом Женя ездил работать вожатым в заводской пионерский лагерь, где тоже устраивал концерты и сам в них участвовал. И потом если приезжал в Горький летом, обязательно бывал в том пионерском лагере. Там же, в пионерском лагере или в заводском пансионате, мы с ним и встречались.

В последний раз мы виделись с Евгением Александровичем на открытии музея завода. Он был такой же, как и прежде, только покруглее стал, посолиднее, а здесь, в Горьком, он был совсем худеньким. Правда, все мы в те годы были худенькими, толстеть было не с чего… Но держал себя очень просто, хотя стал уже знаменит, имел звание народного артиста СССР. Мы вспоминали лабораторию, шутили,

Примерно через неделю после начала учебного года во время занятий по актерскому мастерству, которые вела Елена Григорьевна Агапова, неожиданно распахнулась дверь и вошел директор театрального училища Виталий Александрович Лебский.

– Позвольте пред – ставить вам еще одного молодого актера.

Из-за его спины появился невысокий худой парень, с ранними залысинами, в брюках – дудочках и поношенном пиджаке.

Большого впечатления «новый актер», признаться, сразу не произвел. Среди наших студентов были ребята видные, что называется, «фактурные», а Женя Евстигнеев – это был именно он – невзрачный и тщедушный. Но уже через несколько дней в училище он стал своим благодаря свойственным ему обаянию, юмору и музыкальности.

• Предыдущая
• 8/46
• Следующая