De Secreto / О Секрете - Фурсов Андрей Ильич - Страница 141

Обвинения А.И. Солженицына в связях с советскими спецслужбами возникли давно. Сам Александр Исаевич и его поклонники попытались создать видимость, что в основе этих обвинений лежит его собственное признание о вербовке в осведомители на Калужской заставе[584]. Однако, утверждают они, проявив минутную слабость и дав агентурную подписку, А.И. Солженицын от сотрудничества с органами государственной безопасности уклонился и мог бы не вспоминать об этом. Поэтому его откровение на этот счёт следует рассматривать как высшее проявление нравственности[585]. Между тем после высылки писателя за границу оно было использовано КГБ для его дискредитации, причём КГБ стал раскручивать эту версию, не останавливаясь даже перед использованием фальшивок[586].

Однако это не совсем так.

А.И. Солженицын сам указывает, что впервые подобное обвинение в его адрес было высказано ещё в 1971 г. эмигрантским профессором-филологом Н.А. Ульяновым на страницах издающейся в Америке газеты «Новое русское слово»[587].

В данном случае Александр Исаевич имел в виду статью Н.А. Ульянова «Загадка Солженицына»[588], в которой утверждалось, что никакого Солженицына не существует, а его произведения «являются лишь блюдом, изготовленным на ведьмовской кухне КГБ, стремящегося проникнуть на Запад и ослабить антисоветские круги»[589].

«Гипотеза, высказанная Ульяновым, — пишет М. Никольсон, — была популярна в кругах российских и польских эмигрантов в начале 70-х, в какой-то момент даже Владимир Набоков почти что поверил в нее»[590].

Объясняя распространение этой гипотезы, М. Никольсон отмечает: «Такие подозрения было бы легко отмести как параноидальный эмигрантский рефлекс, однако нет сомнения в том, что сочетание литературной плодовитости, непокорности и кажущейся безнаказанности, ставших основными чертами образа Солженицына в общественном сознании на протяжении лет, предшествующих его изгнанию, подорвало доверие некоторых наиболее умудрённых читателей среди эмигрантов»[591].

Отражением этих настроений было появление 12 октября 1973 г. на страницах журнала «National Review» фотоподделки, на которой А.И. Солженицын был изображён у гроба И.В. Сталина. В 1978 г. эту фотографию поместил журнал «Нива», после чего удалось доказать, что в основе этой публикации лежала фотография прощания с А.Т. Твардовским, вместо которого кто-то умело вмонтировал изображение лежащего в гробу Сталина[592].

Когда Александр Исаевич оказался за границей, подозрения относительно его связей с советскими спецслужбами усилились, и 11 мая 1974 г, (обращаю ваше внимание на дату) издаваемая Общероссийским монархическим фронтом в Аргентине газета «Русское слово» писала: «И об Иване Солоневиче был пущен слух, что он посланный советский агент. Теперь между прочим такие же слухи ходят и про Солженицына»[593].

Тогда же появился памфлет Бориса Солоневича, утверждавшего, что А.И. Солженицын — агент КГБ и отправлен за границу с целью разложения российской эмиграции[594].

Только после этого летом 1974 г. вышел из печати второй том «Архипелага» (сообщение об этом появилось в печати 13 июня)[595] и его читатели узнали о вербовке автора книги на Калужской заставе[596].

В связи с этим следует обратить внимание на то, что первоначально эпизод с вербовкой А.И. Солженицына в «Архипелаге» отсутствовал. Во всяком случае, так явствует из утверждения Л. Копелева[597]. Это же заявила в беседе со мной Н.А. Решетовская, которая читала второй вариант книги весной 1968 г. и даже участвовала в его перепечатке.[598]

Таким образом, обвинение А.И. Солженицына в связях с КГБ появилось не после, а до того, как он поделился откровениями на счёт его вербовки[599]'.

Показательно и другое. Оказывается, упоминавшийся ранее «донос Ветрова», появившийся в печати в 1976 г., был получен Ф. Арнау во время его пребывания в Москве 10–14 сентября 1974 г.[600] Это означает, что он был изготовлен КГБ если не к выходу второго тома «Архипелага», то по крайней мере сразу после него и должен был нейтрализовать те слухи о связях А.И. Солженицына с КГБ, которые невольно поползли после его откровений.

Когда в 1977 г. миланское издательство опубликовало книгу Т. Ржезача, содержавшую обвинение А.И. Солженицына в осведомительстве, а в 1978 г. гамбургский журнал «Нойе политик» обнародовал написанный солженицынским почерком донос, писатель был поставлен перед выбором: или подать в суд за клевету, или же промолчать и тем самым признать справедливость выдвинутых обвинений.

Первый путь Александр Исаевич категорически отверг. «В суд — заявил он, — не подам, могу их успокоить. Правоту нет нужды взвешивать с нечистью на юридических весах. Да и кто же судится с советским драконом? Да и он нас в лагеря посылал без суда»[601].

Да, с «советским драконом» судиться было невозможно. Но что мешало писателю возбудить обвинение в клевете против миланского издательства или гамбургского журнала? Если он не доверял обычному суду, почему нельзя было обратиться к мировой общественности и потребовать создания общественного суда? Не над собой. Над Т. Ржезачем, над Ф. Арнау, над издательством «Прогресс», над КГБ. Нерешительность писателя тем более удивительна, что опровергнуть аргументы Т. Ржезача не представляло никакого труда, а опубликованный донос — явная фальшивка.

Позиция, которую в 1978 г. занял А.И. Солженицын, тем более вызывает недоумение, что, заявив о своем принципиальном нежелании «взвешивать» правоту вместе с нечистью на «на юридических весах», он буквально через несколько лет подал в суд на А. Флегона[602], который в своей книге «Вокруг Солженицына» тоже привёл целый ряд нелицеприятных для лауреата Нобелевской премии, но гораздо более безобидных фактов[603].

Следовательно, отказываясь в 1978 г. судиться с Т. Ржезачем, Александр Исаевич руководствовался не отрицательным отношением к взвешиванию нечисти и правоты на юридических весах, а чем-то другим. Что же тогда могло удержать его от обращения в суд? Только одно — опасение, что во время разбирательства могут появиться более серьёзные аргументы в пользу выдвинутых обвинений, а также всплывут другие факты из его биографии, которые он скрывал и которые не делают ему чести. Но прежде всего он, видимо, опасался, что суд (обычный или общественный) обязан будет рассмотреть все обстоятельства, связанные с его первым арестом и историю с его вербовкой на Калужской заставе в 1945 г.

И здесь прежде всего возникает вопрос: можно ли рассматривать его рассказ о вербовке как исповедь, как откровение человека, который проявил минутную слабость и потом всю жизнь мучился по этому поводу? Нет. Потому что в рассказанной им истории не хватает самого главного для откровения — искренности.