Тайная жизнь генерала Судоплатова. Книга 1 - Судоплатов Андрей Павлович - Страница 14

Напрасной была вера Миллера в то, что его положение изменится к лучшему, когда 27 декабря 1937 года к нему в одиночную камеру № 110 явился для беседы лично нарком Ежов. И на следующий день генерал Е. К. Миллер направляет ему заявление:

«28 декабря 1937 г. Лично Господину Народному Комиссару внутренних дел С.С.С.Р. Ежову.

К сожалению, вчера во время нашего разговора я до последней минуты не знал, с кем говорю, и вопрос этот выяснился для меня лишь в момент вашего ухода. Поэтому в разговоре нашем я не счел себя вправе касаться моих показаний следователю — какое отношение к его работе имеете Вы и Ваши спутники, я не знал. Сейчас, когда положение для меня прояснилось, я, уже не опасаясь быть некорректным по отношению к следователю Η. П. Власову, могу довести до Вашего сведения, что кроме устных показаний о секретной работе с 30-го по 37-й год с моего ведома и одобрения особым лицом, мною для сего приглашенным, и на средства, специально для сего собранные, я по желанию следователя составил еще и записку с моими показаниями, касающимися Повстанческого Движения в С.С.С.Р. Эта записка была предъявлена мною следователю лично 10 октября при свидании. Признав ее неисчерпывающей, следователь оставил ее у меня с тем, чтобы я ее срочно дополнил некоторыми сведениями, и обещал зайти за нею на следующий день 11 октября вечером. Но ни 11-го окт., ни позже следователь ко мне не приходил, и я его больше не видел, а записка с моими показаниями (стр. 1—12). как и дополнение к ней (стр. 13–18) до сего времени лежат у меня. Считаю своим долгом довести ее до вашего сведения, тем более что в ней имеются ответы на некоторые вопросы, слышанные мною вчера».

Письмо завершают повторные просьбы — сообщить о нем жене, разрешить пользоваться бумагой и пером, чтобы начать писать воспоминания, вернуть карманные часы, потому что из-за темного зимнего времени в камере невозможно понять, который час…

Сохранилась и переданная вместе с письмом восемнадцатистраничная записка с дополнением, из которой следует, что ни РОВС, ни сам генерал Миллер не имели ровно никакого отношения к организации и руководству повстанческим движением в СССР. В записке, написанной нарочито скучно, не содержится ни одного конкретного факта, не названо ни одного имени, адреса или даты. Понятно, почему следователь Власов не взял эту записку, — для советских спецслужб она не представляла никакой ценности. В конце записки говорится: «В моем показании я излагаю все, что у меня сохранилось в памяти. Никакой непосредственной связи с организацией повстанческих движений я не имел и вообще за эти 7 ¹/₂ лет бытности председателем РОВС слышал всего о двух крупных повстанческих движениях — в 1930 г. в Восточной Сибири и на Северном Кавказе в 1932 или 1933 годах — точно не помню…»

Вот практически и все, что узнали чекисты от генерала Е. К. Миллера. Из сохранившихся материалов видно, что секретный узник хоть и без особой надежды, но продолжал настаивать на отправке жене хоть какой-то весточки о себе. Вот несколько строк из его письма на имя Ежова от 30 марта 1938 года: «…Я решаюсь еще раз просить Вас исполнить мои просьбы, изложенные в заявлениях моих от 4 ноября и подтвержденные в моем обращении к Вам 28 декабря пр. г., и разрешить отправку моей жене хотя бы самого краткого письма с уведомлением, что я жив и относительно благополучен… Я так ярко вспоминаю, как тяжело страдала от неизвестности жена Ген. Кутепова, а с ней и все мы, хорошо знавшие его, рисуя себе картину всех тех ужасов и физических страданий, которые должны были ожидать его в Москве…»

В этом письме Е. К. Миллер просит Ежова разрешить ему побывать в церкви. Он ссылается при этом на декларации советского правительства и даже на труды Ленина о «свободе вероисповеданий в СССР»: «В предположении, что заветы Ленина чтутся и соблюдаются его учениками и преемниками, нынешними распорядителями судеб русского народа, в полной власти которых я сейчас нахожусь, я решаюсь просить Вашего разрешения мне отговеть на ближайшей неделе в одной из московских церквей по Вашему выбору».

Далее генерал добавляет: «Вопрос о нежелательности встретиться с кем-либо, кто мог бы меня узнать, мне кажется, отпадает… У меня было очень мало знакомых в Москве, а теперь, по истечении 20 лет, смерть, эмиграция, высылки наверняка и последних знакомых унесли. Кроме того, я могу перевязать лицо повязкой, да и вообще мой современный облик штатского старика мало напоминает моложавого 47-летнего генерала, каким я уехал из Москвы в 1914 году».

Надежды узника побывать в церкви оказались, конечно, напрасными. Не дождавшись ответа на письмо, Е. К. Миллер в середине апреля 1938 года вновь пишет Ежову:

«Народному Комиссару внутренних дел Союза ССР. генеральному комиссару государственной безопасности Ежову.

Неполучение ответа на мою просьбу к Вам от 30 марта лишает меня надежды получить просимые посещения церкви, хотя бы лишь в течение одной недели во время Великого поста. Поэтому я, ссылаясь на мотивы, приведенные мною в вышеуказанном моем прошении, решаюсь дополнительно просить Вашего разрешения на передачу Его Высокопреосвященству Митрополиту Московскому приложенного при сем письма, в нем прошу Владыку, дабы я мог в чтении Евангелия и Библии найти столь нужное мне духовное утешение и получить некоторые сведения по Истории Церкви. В случае Вашего согласия и готовности Владыки исполнить мою просьбу, прошу Вас не отказать в Вашем соответствующем распоряжении о доставке просимых мною Книг через начальника тюрьмы. Вместе с тем повторно прошу Вашего разрешения на предоставление мне права пользоваться бумагой и пером, хотя бы лишь для того, чтобы при чтении книг, полученных мною из тюремной библиотеки, делать краткие выписки в целях облегчения усвоения прочитанного.

16 апреля 1938 г. Генерал Миллер».

К этому листу приложен еще один — послание владыке Сергию:

«Москва, 16 апреля 1938 г. Его Высокопреосвященству Владыке Сергию, Митрополиту Московскому.

Ваше Высокопреосвященство, с разрешения Народного Комиссара Внутренних Дел обращаюсь к Вам с нижеследующей просьбой. Будучи длительно изолирован от внешнего мира, я особенно болезненно ощущаю невозможность посещения церкви. Условия, при которых я покинул свой дом, не позволили мне взять с собой даже Евангелие, чтение которого, особенно в настоящие дни, было бы для меня большим утешением. Поэтому примите милостиво мою покорнейшую просьбу и подарите мне Евангелие на русском языке. Был бы глубоко благодарен, если бы Вы нашли возможность подарить мне также «Историю Церкви», хотя бы один из учебников, которым пользуются воспитанники Семинарий или духовной Академии. Все мое время я посвящаю чтению книг, получаемых из местной библиотеки, но был бы счастлив, если бы мог часть времени из немногих оставшихся мне лет (мне 71-й год) посвятить возобновлению и расширению моих познаний Библии и Житий Святых. Эти две книги я решаюсь просить у Вас, высокочтимый Владыко, во временное пользование на 2–3 месяца, а по прочтении обязуюсь их Вам возвратить. Препоручаю себя святым молитвам Вашим, прошу Вас, глубокочтимый Владыко, верить чувствам искренней благодарности моей. Вашего Преосвященства покорный слуга раб Божий Евгений».

И это послание, разумеется, не было передано адресату. Никакого духовного утешения Евгений Карлович не получил. Последний по времени документ, написанный узником одиночной камеры № 110, который дошел до нас, датирован летом 1938 года:

«В собственные руки Народному Комиссару внутренних дел Союза ССР и генеральному комиссару государственной безопасности Ежову.

На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда, предательски завлеченный в чужую квартиру, я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа, где я проживал как политический эмигрант по французскому документу, под покровительством французских законов и попечением Нансеновского Оффиса при Лиге Наций, членом коей состоит СССР. Я ни одного дня не был гражданином СССР, и никогда моя нога не ступала на территорию СССР. Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлорофомирован, я в бессознательном состоянии был отвезен на советский пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом. Таким образом для моей семьи я исчез внезапно и бесследно 22 сентября прошлого года. Моя семья состоит из жены 67 лет и трех детей 38–41 года. Хотя в первые дни по прибытии в Москву я еще очень плохо соображал под влиянием исключительно сильной дозы хлороформа, мне все же ясно представлялось, какой удар, какое потрясение, какое беспокойство должно было вызвать мое исчезновение у моей жены и детей. Что я был похищен агентами Советской власти, в этом, конечно, никаких сомнений у моей жены быть не могло: пример Кутепова был слишком памятен, да и все эти 7 ¹/₂ лет со дня вступления моего в должность председателя Р. О. В. Союза, сколько раз возникали эти опасения и разговоры, причем положение пленника Сов. власти всегда рисовалось в самых ужасных красках, что ныне должно было вызвать у жены моей худшие опасения за мою дальнейшую судьбу. Первое движение мое поэтому по прибытию в тюрьму было — дать знать моей жене, что я жив и здоров и пока что физически благополучен. Краткое письмо моей жене с этим известием я передал в начале октября допрашивавшему меня следователю. Не получив его обещания послать письмо по назначению, я в начале ноября передал Начальнику Тюрьмы при особом заявлении маленькую записку аналогичного содержания без подписи и без указания, где именно я нахожусь, прося добавить к моей записке какой-нибудь промежуточный адрес, по которому моя жена могла бы мне ответить о состоянии здоровья своего, детей и внуков. Не получив никакого отклика на это заявление от 4 ноября (как и на другие заявления от того же числа касательно похищенных у меня денег, принадлежащих другим лицам), я в личной беседе с Вами просил Вас настойчиво связать меня с моей женой, дабы ее успокоить относительно условий моего существования и самому получить сведения о ней и детях.