Бесстрашные - Цвик Михаэль - Страница 1

• 1/32
• Следующая

В камере царила мертвенная тишина. С высокого потолка свешивалась электрическая лампа, как желтый неподвижный глаз. Стены были совершенно голые, и эта пустота производила угнетающее впечатление. Курту Швилю казалось, что он расстался со всем миром, со всеми его радостями, с живительной свободой навсегда, потому что отсюда был только один-единственный выход, и он вел в большой, вымощенный крупными камнями, тюремный двор. Там же…

Нет, нет, только не думать о том, что ожидало там! Веревка, виселица, смерть. Это был конец, последняя точка.

Заключенный застонал и закрыл лицо руками. Он ничем другим не мог выразить своего страдания: просто не умел. Суровая жизнь превратила его нервы в стальные канаты, почти ощутимо пронизывавшие тело и мозг. Слезы? Да, мужчиной он плакал однажды, когда переехали его собаку. Собака лежала с раздробленными костями и раздавленным животом на мостовой и вопрошающе смотрела на него со страдальческим упреком. Это был последний взгляд, прощание. Он пошел тогда в ближайший кабак, напился почти до бесчувствия и дико ревел. Некоторые смеялись над его слезами. С тех пор он не мог больше плакать, да и к чему? Те, которые придут за ним завтра, чтобы проводить его в последний путь, исполнят свой долг с таким же равнодушием, с каким все остальные люди исполняют свою обычную работу. Они не станут спрашивать, что он чувствует. Он был приговорен к смерти. Он, в чем они не сомневались, преступил закон и должен искупить это. Палач только повинуется приказаниям своего начальства: он подчиняется тем же законам, что и его жертва. Разумеется, Курт Швиль винит не его, а прокурора. Разве он не виноват в том, что случится завтра? Курт Швиль хотел бы ухватиться за эту мысль, дающую ему некоторое утешение. Он должен найти виновного. Бесчисленные голоса раздаются в его душе: «Виноват прокурор»; но что он мог сделать, если все говорит против него, Курта, если улики ясны и неоспоримы? Что может сделать прокурор? Даже защитник, бледный господин в роговых очках, который хотел спасти его, оказался бессильным. Свидетели показали под присягой, что…

Приближающиеся шаги вывели Курта Швиля из раздумья. Шли к нему, это он знал точно, потому что в этом коридоре находились только две камеры смертников – одна была пуста, а в другой он считал последние часы своей жизни. Он поднял голову и прислушался: вскоре в ржавом замке двери скрипуче и угрожающе повернулся ключ.

Священник? Конечно. Ведь он сам просил его прийти сюда: не из чувства веры, нет, он уже сам расскажет Богу обо всем, когда дело дойдет до этого. Но он хотел услышать человеческий голос, почувствовать в этой одинокой, холодной камере теплое человеческое дыхание: он очень боялся одиночества.

Священник, лица которого при слабом свете он не мог сразу разглядеть, вошел в камеру. Сторож молча запер за ним дверь. Заключенный поднялся с нар и выжидательно остановился перед вошедшим.

– Вы Курт Швиль? – спросил тот на ломаном немецком языке.

– Да.

– Брейтесь сию же минуту, каждое мгновение дорого, – прошептал священник.

– Я вас не понимаю.

– Вы должны бежать, сегодня у вас последняя возможность: теперь или никогда! Вам нечего терять, даже если вас и поймают.

Только теперь пленник понял, чего хотел от него священник. Он взял из его рук протянутую бритву и с искаженным от боли лицом, принялся сдирать щетину; в то же время ему стригли волосы. Переодевание заняло несколько минут. Затем священник надел темный парик, приклеил себе бороду и при слабом освещении вполне мог сойти в этом виде за Курта Швиля, тем более, что и парик и бороду он тщательно приготовил по снимкам арестанта, появлявшимся во всех газетах.

– Кто вы такой? – спросил Швиль дрожащим голосом.

– Это безразлично. Идите до первого угла налево, там вас ждет закрытый лимузин; вы узнаете машину по занавешенным окнам. Вы сядете в нее, не говоря ни одного слова шоферу.

– А потом? Что потом? – с мучительным нетерпением спросил Швиль.

– Дальнейшее вы узнаете в автомобиле, прощайте. Уже пора.

– А вы? О Боже! – в отчаянии воскликнул Швиль.

– Торопитесь!

Заключенный схватил руку спасителя, хотел что-то сказать, но от волнения не мог найти слов, и из его горла не вырвалось ни звука.

До угла он шел размеренным шагом. Он видел людей, дома, автобусы, фонари и не хотел верить, что не спит, потому что близкая смерть изгладила уже все это из его сознания. Он почти совершенно забыл, что за стенами есть еще жизнь. Еще несколько минут тому назад его камера была для него концом и началом всего мира. Его колени дрожали, как у ребенка, учащегося ходить. Ведь он думал, что эти ноги понадобятся ему только для одной последней дороги на эшафот. Два-дцать-тридцать шагов он уже прошел бы как-нибудь, поддерживаемый сторожами. Но здесь на улице, полной людьми…

Он просто не был приспособлен к этому. Сердце дико билось в груди: Курт Швиль не решался оглянуться, боялся увидеть преследователей. Каждый автомобильный гудок заставлял его вздрагивать; каждый человеческий голос звал его по имени, называл только его имя. Он вытягивал шею, чтобы увидеть желанный угол – он будет скоро, совсем скоро. Он не замечал, что все более ускоряет шаги, что почти бежит.

Автомобиль действительно стоял на углу; шофер, казалось, не замечал Курта. Швиль открыл дверцу и едва успел сесть, как автомобиль уже тронулся с места.

– Переодеваться, – прошептал повелительный голос из темноты, и невидимые руки нетерпеливо сорвали с него платье. Больше не раздавалось ни слова, только взволнованное, прерывистое дыхание двух людей.

Автомобиль от быстрой езды качало и подбрасывало. Было темно и тесно и трудно переодеваться. Курт Швиль мог понять только, что это было женское платье. Потом ему надели на голову парик.

Он был немного узок, но с некоторым усилием удалось его натянуть. Затем на него надели шляпу.

– А здесь револьвер, – прошептал тот же голос.

Автомобиль, очевидно, уже выехал из города, потому что мчался теперь с большей быстротой. Швиль покончил с переодеванием.

– Кто вы? – измученно спросил он.

– Потом, позднее, не здесь.

– Куда мы едем? – спасенный не мог удержаться от вопроса.

– Потом, позднее: у нас еще много времени, – гласил уклончивый ответ.

– Боже, но ведь я совершенно одинок на свете – кто же заботится обо мне? – простонал Швиль, мучимый неизвестностью.

Вместо ответа автомобиль остановился.

– Выйти! – раздалось короткое приказание его спутника. Кто-то рванул дверцу и нетерпеливо подтолкнул Курта в спину: – Скорее, скорее!

В течение одной минуты, пока он стоял на улице, он успел рассмотреть, что кругом все было темно и пустынно и лил дождь. На краю дороги ждал автомобиль, также со спущенными занавесками, в который он должен был пересесть. Он пытался по крайней мере установить, кто его спутник: мужчина или женщина? Но и это не удалось: теперь он был один в автомобиле, а незнакомец сидел впереди, у руля, и вез его дальше, казалось, в бесконечность.

Целый час длилась эта бешеная езда. На поворотах Курта Швиля бросало из одного угла в другой, дамская шляпа сползла набок, а револьвер, спрятанный в каком-то кармане юбки, бил его по ногам.

Когда автомобиль наконец остановился, он чувствовал себя совершенно измученным. Какой-то мужчина открыл дверцу. Курт не мог рассмотреть его лица; единственное, что ему бросилось в глаза, был невероятно высокий рост.

– Выходите, мадам, – довольно громко произнес тот.

Швиль немедленно последовал приглашению и ступил ногой на подножку, но он забыл, что на нем была юбка. Подол запутался у него под ногами, и прежде чем он успел оглянуться, он упал в объятия стоявшего перед ним человека.

• 1/32
• Следующая