Отражение - Френсис Дик - Страница 43

Он простился со мной легким кивком головы и вышел из комнаты: заключил сделку и принес　

извинения, не уронив своего достоинства. Пройдет немного времени, и он станет убеждать себя, что вовсе не был влюблен и никогда не чувствовал того, что чувствовал. Я медленно вышел вслед за ним, довольный по многим причинам, о которых вряд ли догадывался лорд Уайт. Ну что ж, может, оно и к лучшему.　

Остальное рассказала мне Мари Миллейс. Она приехала в Ньюбери поболеть за Стива — его ключица　

срослась, и он опять был допущен к соревнованиям. Я пригласил ее выпить чашечку кофе, и дорогой она призналась мне, что смотреть, как сын прыгает через изгороди, — одно мучение.　

Все жены жокеев говорят, что переживают за мужей, но когда это делают сын или дочь, это просто ужас. Невыносимо, сказал я.　

Маленький столик в баре был заставлен грязной посудой и завален бутербродными бумажками: Мари механически сдвинула их на край стола и поднесла чашечку ко рту.　

Вы выглядите гораздо лучше, — сказал я.　

Она кивнула.　

Я и чувствую себя лучше.　

Я заметил, что она сходила к парикмахеру и купила новый костюм.　

Бар был битком набит посетителями в тяжелых неуклюжих пальто; в тепле от пальто валил пар, но тянуло морозом и сыростью. Бледность и худоба Мари по-прежнему бросались в глаза. Она держалась спокойно и ровно, но голос порой предательски дрожал, и непрошенные слезы заволакивали потемневшие от горя глаза. Со дня гибели Джорджа прошло четыре недели.　

Сделав глоток горячего кофе, она сказала:　

Можете забыть все, что я вам говорила на прошлой неделе об Уайтах и Дане ден Релган.　Правда?　

Она кивнула.　

Уэнди сегодня здесь. Мы с ней уже пили кофе и немного поболтали. Мне кажется, дело у нее идет на лад.　Расскажите подробнее.　Вам действительно интересно? Я вам еще не надоела со своими женскими глупостями?　Нет-нет, мне очень интересно, — заверил я Мари.　В прошлую среду, а может во вторник, Джон что-то узнал о Дане и страшно разозлился. В чем дело, Уэнди не знает, он ей не рассказывал, но весь вечер был не в себе, бледный, глаза пустые, ни на что не реагировал. Она не могла понять, что с ним, и была ужасно напугана. Джон заперся в своей комнате на весь день, но вечером вышел и сказал　

Уэнди, что с Даной все кончено, он вел себя, как идиот, и просил у нее прощения.　

Я слушал Мари, не переставая удивляться тому, как легко занять воображение женщины подобного рода сплетней, и радуясь этой их счастливой особенности.　

А что было потом? — спросил я.　Нет, но каковы мужчины! Никогда не знаешь, чего от них ждать. Джон, например, считает, что раз он во всем признался и извинился, то теперь они с Уэнди заживут по-прежнему, словно он никогда и не изменял ей с этой чертовой девкой.　А как Уэнди?　Уэнди? Конечно, простит. С мужчинами за пятьдесят такое случается на каждом шагу. Хотят доказать себе, что все еще молоды и полны сил. Она понимает его.　Вы тоже, — сказал я.　

Господи, а как же иначе? — она светло улыбнулась. — Не он первый, не он последний.　

Мы допили кофе, я показал ей список агентов — она могла выбрать любого — и сказал, что сам готов помочь всем, чем смогу. А еще сказал, что приготовил ей подарок. Собирался передать со Стивом, но раз уж мы сегодня встретились, буду рад вручить его лично.　

Я быстро сбегал за подарком в раздевалку и отдал Мари конверт, по краям которого бежала надпись: «фотография. Не сгибать».　

Откроете, когда останетесь одна, — сказал я Мари.　Нет-нет, сейчас, — ответила она и вскрыла конверт у меня на глазах.　

И увидела цветную фотографию Джорджа — я как-то раз щелкнул его.　

С неразлучной камерой через плечо Джордж, как всегда, саркастически улыбался. В характерной позе, выставив левую ногу вперед и всей тяжестью опираясь на правую, он склонил голову чуть набок и, прищурившись, смотрел на мир. Таким он был в жизни.　

При всем честном народе Мари бросилась мне на шею и чуть не задушила в объятиях; я чувствовал, как за ворот рубашки затекают слезы и щекочут мне грудь.　

К Конюшне Фермы Зефир подступиться было и впрямь невозможно: здание окружал забор из толстых бревен, а вход охраняли ворота, которым мог позавидовать лагерь для особо опасных рецидивистов. Я сидел в машине на противоположной стороне улицы и отчаянно зевал, ожидая, когда ворота откроются.　

Под куртку медленно заползал холод, пальцы и ступни заледенели, а я все ждал. Редкие прохожие храбро выхаживали по тропинке, бежавшей вдоль ограды, и даже не оглядывались на ворота, а я все ждал. На узкой улочке на окраине Хорли зажглись тусклые фонари, их было мало, вокруг каждого растекалось пятно света, а дальше — темнота. Я ждал.　

Никто не вышел из ворот и не вошел в крепость. Она упрямо не желала открываться, оставалась таинственной и недружелюбной. Еще два часа прошли в бесплодном ожидании, и я, махнув рукой, оставил свой пост, на котором успел хорошенько продрогнуть, и отправился в ближайший мотель.　

В мотеле я навел справки и понял, что дело дрянь. Да, сказала администратор, у них иногда останавливаются родители, приезжают уговорить сына или дочь вернуться домой, но она не припомнит, чтобы хоть кому-нибудь это удалось: беднягам не разрешают поговорить с детьми наедине, а многие вообще уезжают, гак и не повидавшись с ребенком. Беда да и только　

но закон на стороне сектантов. Деткам, попавшим на Конюшню Фермы Зефир, уже стукнуло восемнадцать　могут делать, что хотят. Так что, пиши пропало.　Я разыскиваю сестру, — сказал я. — Хочу навести справки, там ли она.　И не надейтесь, — ответила администратор, покачав головой.　

Весь вечер я мотался по гостиницам и пабам, расспрашивая местных забулдыг о Братстве Высшей Благодати. Администратор не ошиблась: почти каждый, с кем я беседовал, считал, что найти кого-то или что-то на Конюшне Фермы Зефир — безнадежное дело. Некоторые сочувствовали мне, другие презрительно улыбались, а один сказал, что Братство не　

каждый день сидит взаперти — выходят, всегда по нескольку человек, и всегда за деньгами.　

Однажды, значит, подходят ко мне и суют кусочки шлифованного камня и всякую дрянь — на самом деле просто милостыню просят. Говорят, на святое дело. Ради любви к Спасителю, говорят. А я им — брехня все это. Шли бы вы лучше в церковь, ребята. Натурально, им это не понравилось. Такие дела.　А уж какие постники! — сказала барменша. — Ни тебе выпить, ни покурить, ни с женщинами побаловаться — ничего. И чем они только этих олухов подманивают — ума не приложу.　Да что они вам плохого-то сделали? — раздался чей-то возмущенный голос. — Ну, народ… Вам улыбаются, а вы…　А завтра утром Братство будет собирать деньги?　спросил я. — И если будут, то где?　Летом они все больше в аэропорту ошиваются — люди приезжают в отпуск добрые, щедрые, а уж они тут как тут, гони денежки. И заблудших овечек там хватает, можно заманить в свое стадо… вроде как вербовка у них в аэропорту происходит. Но зимой их лучше ловить в центре города. Вот сюда они и приходят. Завтра суббота — будут как миленькие. Не сомневайтесь.　

Я поблагодарил всех собравшихся и пошел спать, а с утра пораньше поставил машину как можно ближе к центру и стал нетерпеливо обходить центральные улицы.　

К десяти утра город наполнился утренним суетливым шумом. Взглянув на часы, я быстро вычислил, что должен выехать в Ньюбери самое позднее в 11.30, и то приеду впритык. Первый заезд начинался рано, в 12.30,　

зимние дни коротки, и хотя в первых двух заездах я не участвовал, мне нужно было быть на месте за час до третьего — иначе Гарольд меня убьет.　

Время шло, Братья не показывались. Я ждал, что на улицу выйдут бритоголовые монахи с колокольцами и начнут распевать псалмы и просить милостыню, но не видел ничего похожего.　

Ко мне подошла улыбающаяся девушка и, тронув за руку, спросила, не куплю ли я у нее пресс-папье, отличная вещь. На ладони у нее лежал камень — конусовидный, зеленовато-коричневый, полированный.