Отражение - Френсис Дик - Страница 36

Ты нашел ее? — спросила старуха, не удостоив приветствием, едва я закрыл за собой дверь.　Нет.　Но ты ищешь?　И да, и нет.　Что ты хочешь этим сказать?　Я посвящаю поискам лишь часть свободного времени: у меня есть и другие дела.　

Она уставилась на меня, прищурив воспаленные веки; не отводя глаз, я опустился в кресло для посетителей и сказал:　

Я был у Джеймса.　

Лицо в подушках на миг исказилось гневом и отвращением, и я с удивлением увидел, как глубоко она разочарована. Неженатый бездетный сын-гомо-　

сенсуалист украл у бабушки нечто более важное, чем просто тепло домашнего очага, невестка, внуки, которые, конечно, натерпелись бы от ее вздорного характера, — он лишил ее жизнь продолжения. До меня вдруг дошло, что вовсе не ссора с сыном заставила бабушку начать поиски Аманды, а навязчивая идея остаться на земле и после смерти.　

Так вы, стало быть, хотите, чтобы во внуках и правнуках продолжали жить ваши гены? — спросил я.　Иначе смерть не имеет смысла.　

Жизнь тоже бессмысленная штука, подумал я, но ничего не сказал. Человек рождается, делает что может, умирает… А может, она права? И суть жизни действительно в том, чтобы гены, передаваясь из поколения в поколение, продолжали жить, и ты вместе с ними, лишь сменив телесную оболочку…　

Нравится вам это или нет, — сказал я, — но ведь и во мне есть ваши гены. Я передам их своим детям, если они у меня когда-нибудь появятся.　

Но даже на пороге смерти старуха не желала с этим смириться. Лицевые мускулы напряглись, она еще плотнее сжала губы, и, когда наконец разлепила их, голос ее зазвучал глухо и недружелюбно.　

Молодой стряпчий считает, что я должна рассказать тебе об отце.　

Я резко вскочил, не в силах сохранить спокойствие. Я пришел сюда именно за тем, чтобы мне рассказали об отце, но теперь уже не хотел ничего знать — убежать бы. прочь из этой комнаты и не слышать ни о чем. Уже давно я так не нервничал.　

Разве ты не хочешь узнать, кто твой отец? — выпытывала струха.　Нет.　Боишься? — в ее голосе слышались презрение и издевка.　

Я не ответил — да и что я мог сказать. Я и хотел и не хотел, боялся и не боялся. Я был в полном замешательстве.　

Я возненавидела твоего отца с тех пор, как узнала, что моя дочь беременна. Ты так похож на него, что мне тошно смотреть на тебя, хотя уже столько лет прошло. В твоем возрасте он был таким же — стройным и сильным… и у тебя его глаза.　

Я застыл в ожидании.　

Я любила его, — произнесла она, с усилием выталкивая слова, словно они сами по себе были для нее оскорбительными. — Я безумно любила его. Мне было сорок четыре, твоему отцу — тридцать. Я тогда пять лет как овдовела, я была так одинока… Он стал моим любовником, и мы собирались пожениться. Я обожала его. Дура.　

Она замолчала. Могла бы и не продолжать — я знал остальное. Загадочная ненависть, упорное нежелание меня видеть все эти годы — как просто все объяснилось. Я понял ее. И не мог не простить. И не пожалеть.　

Он жив? — спросил я, немного придя в себя.　Не знаю. Уже больше тридцати лет я ничего о нем не слышала.　А… как его звали?　

Старуха посмотрела мне прямо в глаза. Нет, она не простила.　

Этого я тебе никогда не скажу, не хочу, чтобы ты разыскал его. Он сломал мне жизнь. Сошелся со мной ради денег и спал с моей семнадцатилетней дочерью в моем собственном доме. Вот что за человек был твой отец. Благодари бога, что не услышишь от меня его имени.　

Я кивнул.　

Мне очень жаль, — сказал я, неуклюже пытаясь выразить сочувствие.　

Ее глаза еще сильнее потемнели от гнева.　

Найди мне Аманду, — сказала она. — Этот желторотый стряпчий сказал, что ты поможешь, если я расскажу тебе об отце. Так ступай же и найди ее.　

Она закрыла глаза. Лицо в подушках сразу стало больным и беспомощным.　

Уйди, — сказала она, не поднимая век. — Ты мне неприятен.　Ну и что? — спросил Джереми, когда я спустился вниз.　Сказала.　И кто же, молочник?　Вроде того. — И я вкратце рассказал ему все, что услышал от бабушки.　Бедная старуха, — покачал головой Джереми.　Сейчас пропущу стаканчик — и можно жить дальше, — сказал я.　

Каждый, кто занимается цветной фотографией, стремится прежде всего, чтобы люди и предметы на снимках выглядели естественно, а это совсем не так просто, как кажется. Нужная резкость и правильная выдержка — пустяки в сравнении с самим цветом, который почему-то разнится от пленки к пленке, выходит неодинаково на разных типах фотобумаги и даже на бумаге одного типа и места выпуска, но взятой из разных коробок. Дело в том, что четыре сверхтонких эмульсионных слоя, которые наносятся на фотобумагу, слегка варьируются от партии к партии. Опустив в два красильных чана одинаковые куски материи, практически невозможно получить абсолютно одинаковый оттенок — то же и со светочувствительными эмульсиями.　

Чтобы сгладить качественную разницу и добиться эффекта «как в жизни», фотограф использует светофильтры — кусочки цветного стекла, которые помещает между яркой лампой увеличителя и негативом. Подобрал светофильтры удачно — и на фотографии голубые глаза выйдут голубыми, а вишневые губы — вишневыми.　

К моему увеличителю, как и к большинству ему подобных, прилагалось три светофильтра тех же цветов, что и негативы: желтый, пурпурный и голубой. Смешение ' всех трех давало серый цвет, так что фотографы обычно ограничивались двумя, я, например, всегда работал с желтым и пурпурным. В хорошо рассчитанной пропорции они давали нормальные оттенки: люди на снимках не выглядели слишком желтыми или, наоборот, чересчур розовыми, а по тому, насколько естественным получился цвет человеческой кожи, можно вообще судить о качестве цветной фотографии.　

Однако, как ни странно, если наложить пурпурный стеклянный квадратик прямо на желтый стеклянный квадратик и пропустить через них свет, в результате получается красный цвет. А если пропустить свет через желтый и голубой, получится зеленый. А через пурпурный и голубой… яркий лазурный.　

Когда Чарли впервые показал мне игру светофильтров, я просто растерялся, потому что от смешения таких же красок получаются совершенно другие оттенки. «Забудь о красках, — говорил мне Чарли. — Ты имеешь дело со светом, а тут совсем иные возможности и цветовые комбинации иные».　

И видя, что я все еще сомневаюсь, показал мне шесть цветов света. Он смешивал цвета у меня на глазах, пока их сочетания не отпечатались у меня в памяти навсегда, как буквы алфавита. Только вместо А,В,С в этой азбуке стояли пурпурный, зеленый, голубой.　

В то роковое воскресное утро я зашел в темную комнату и надел на головку увеличителя фильтры неслыханного в обычной фотографии сочетания цветов — интенсивный голубой и интенсивный пурпурный, смешав которые, я получил темно-синий.　

Пустые цветные негативы Джорджа я собирался печатать на черно-белой бумаге, что, конечно, избавило бы меня от голубого цвета прямоугольников; не исключено, правда, что взамен я получу серые прямоугольники.　

Черно-белая бумага чувствительна только к голубым лучам, поэтому можно печатать черно-белые фотографии при красном освещении. Я думал, что если напечатаю негативы через темно-синий светофильтр, то смогу добиться большей контрастности между желтым изображением на негативе и обрамляющей его оранжевой рамкой. Иными словами, требовалось отделить изображение от всего остального.　

Я подозревал, что скрывающееся за рамкой изображение в любом случае не черно-белое, потому что иначе я бы увидел его сквозь синее стекло. Проявленные снимки, таким образом, должны были получиться одного из оттенков серого цвета.　

Поставив перед собой ванночки с проявителем и фиксажем, я поместил все тридцать шесть чистых негативов в рамку для контактного копирования, которая держала негативы прямо против фотобумаги, когда я пропускал через них свет. Таким образом, проявленные снимки по размерам точно соответствовали негативам и умещались на бумаге размером 20 х 25 см.